Я помню, как ни весело бывало на всех таких сборищах, после них я чувствовал какую-то тоску. В праздники я ожидал чего-то особенного, захватывающего, а все было бледно и недостаточно. Я думаю, что многие люди, способные к религиозным переживаниям, испытывают то же, пока не сумеют уйти всецело в мир веры.

Я все ждал чего-то таинственного.

Однажды под Крещение, в чрезвычайно холодную зиму, отец пришел к нам в комнату и велел подать себе горящую у нас в детской перед образами лампадку. Потом пришли к нам за медными старинными подсвечниками, один из которых у меня есть доселе и который имеет вид церковного шандала. Я вообразил себе, что там, на половине отца, происходит что-то совершенно необычное, именно что он или думает умирать, или уходит в монастырь и желает проститься с детьми в торжественной церковной обстановке.

Между прочим все объяснилось. Он просто, не желая подвергнуть нас риску выходить на улицу и простужаться при переходе на жгучий мороз из страшно жаркой церкви, заказал всенощную на дому и потому все к этой всенощной готовил.

Холод, холод…

Я помню разговор о галках, замерзавших на лету. Помню впечатление чего-то режущего в те полминуты, когда нас иногда выносили, закутанных в башлыки, из крыльца, чтобы посадить в карету.

И помню я вместе с тем какой-то холод уже тогда чувствовавшегося одиночества, какую-то неудовлетворенность. И думаю теперь, что детям лучше, чем их возить на праздники или в театры, надо больше, больше говорить о Христе, показывать картинки, изображающие Христа беспомощным младенцем. Надо раньше думать об утолении той жажды, жажды палящей, жажды, иссушающей душу, которая ждет некоторых детей с первых сознательных лет и утолит которую ребенок только тогда, когда Христос возьмет его на Свои руки, как взял некогда младенцев, принесенных к Нему.

Сосняк. Бесконечный, привольный сосняк. Дремучий бор, задумчивый и тихий, скрывающий какие-то тайны.

На холме, у подошвы которого слились две лесистые речки, восстала пустынная обитель… Пред часами служб пронесется по бору благовест колоколов; и когда ударят к «Достойно», старые сосны закивают в лад седыми верхушками, молясь и почитая совершающееся в соборном храме чудо. Мерным боем отзванивает часы и получасы могучая и вместе легкая колокольня, словно возносящаяся в небо; звучный бой расплывается в воздухе, и снова все тихо, и безмолвно молятся сосны.

И тому, кто знает эти места, тому начнут сниться въявь счастливые сны…

Идя по опушке леса, все ждет он, что вот затрещит хворост от чьей-то тяжелой походки и появится медведь, направляясь к Саровскому отшельнику за куском пустынного хлеба, и отшельник в белом балахоне, с сияющим благодатью лицом, станет кормить его из своих рук.

Забравшись в чащу леса, вы сейчас – кажется вам – набредете на большую скалу-камень. На камне на коленях тот же пустынник. Руки его простерты к Богу. Обратив к небу лицо с выражением неотступной мольбы, он тихо шепчет краткие слова Мытаревой молитвы: «Боже, милостив буди мне, грешному!» И старые сосны склонились к нему, точно хотят помочь ему в его борьбе с силами ада, и невидимые ангелы готовы слететь и окружить его. Но нет еще на то мановения Божьей руки. Старец Серафим одиноко ведет свою борьбу пред очами взирающего на его подвиг Бога.

А там, в обители, на горе, когда после обедни и трапезы затихнет движение богомольцев,  – тогда для вас монастырь наполнится невидимой для других толпой.

Между собором и длинным белым корпусом келий, от которого осталась теперь одна лишь комнатка,  – келья старца, обведенная, как чехлом, стенами нового храма; в этом пространстве между собором и кельями волнуется, как море, большая толпа народа. Отовсюду сошелся-съехался он: изблизи и издалека, из лачуг и богатых хором. Иные уже не в первый к старцу раз. Другие недавно о нем услышали. И то, что услышали, было так необыкновенно, чудесно, что бросили все дела, чтобы увидеть скорей это чудо – Саровского старца Серафима.