- Ты как?

Уродливая фигура Земляного двинулась, и с ней мир пришел в движение. Закачался потолок, с пола поднялись клубы пепла. Натянулись нити, и печать задрожала.

- Не двигайся. Выдержу. И ты держи.

Пространство желало схлопнуться, а поврежденная изнанка спешила зарасти.

- Глебушка, мне так плохо, - скорбница, пусть и притворялась человеком, но была слепа. – Это ты виноват… ты и только ты… если бы ты не ушел, если бы не оставил нас…

Она говорила только то, до чего сумела дотянуться.

И Глеб выдержит.

Держался же как-то до этого дня. И научился. В первый год было особенно плохо, чувство вины не отпускало ни на мгновенье, а потом он как-то свыкся с ним, что ли.

- Почему ты позволил ему поступить так? Почему не остановил? – она приближалась медленно, и полы призрачного платья колыхались.

Вот фигура задрожала.

- Почему? – спросил детский голосок. – Мне было так страшно…

- Ты не защитил нас…

Камень наполнялся силой. Еще немного. А кровь уже текла по лицу, и Глеб поспешно сглатывал ее, стараясь не смотреть.

- Почему… - следом за первой из стены выползла вторая тварь.

И третья.

Они сплелись, обмениваясь и силой, и знанием, и спешно распределили роли. Скорбницы неразумны, как и прочие проявления изнанки, однако легче от этого не становилось. Зацепившись за эмоции, они спешили насытиться.

А что может быть сытнее, чем человеческое горе?

- Ах, ах… - закружилась та, которая ближе. – Или дело в том, что ты ревновал? Ты тоже хотел к нам? Думаешь, я не знаю, как ты смотрел на меня?

Аксинья.

Обнаженная. Она не походила сама на себя, представляя скорее гротескную фигуру, рожденную подростковой фантазией. Непомерно огромная грудь и такой же зад, длинные волосы, прикрывающие лицо, и родной голос.

- Ты бы спросил, мы бы позволили.

- Уходите.

Разговаривать со скорбницами бессмысленно. Они лишены слуха, они вовсе не способны понимать человеческую речь, но и молчать невыносимо. Впрочем, им явно что-то не понравилось, если обнаженная фигура поплыла, растворяясь меж двух других.

- Не плачь, Глебушка, - ласково сказала мама, и от голоса ее, от тона, в глазах закипели слезы. – Не стоит… все, чему суждено, случилось… мне уже не больно. Больше не больно.

- Не больно, - отозвалась темнота хором голосов.

А в камень лениво втягивались последние нити.

- Не думай… позволь себе быть свободным, - полупрозрачная ладонь коснулась головы Глеба, и с ней пришло понимание, что та, другая жизнь, она ненастоящая.

Что в ней?

Скорбь?

Боль?

Тоска по тем, кто ушел? А здесь они рядом. Если захотеть, то они останутся с Глебом.

Они заберут все, что мешает его душе.

Они утешат.

Они…

…высосут его досуха, досмерти. И надо бы скинуть эту руку, которая уже почти обрела плоть. Поднять камень.

Встать.

- Не надо, Глебушка, не уходи… не бросай нас… не сейчас… позволь хотя бы обнять себя… позволь поцеловать… в последний раз…

- Закрывай, - одно это слово стоило остатка сил. Глеб только и сумел, что дотянуться до камня, как мир содрогнулся. Взлетели клубы пыли, закружился пепел. Дышать стало невозможно, а скорбница дотянулась-таки, впилась в губы поцелуем, спеша высосать остатки жизни.

И почти успела.

В себя Глеб пришел снаружи. Дом стоял.

Все еще стоял, правда, теперь он казался выцветшим, серым, будто все же сумел выглянуть с изнанки. Глеб закрыл глаза. Остаточные эффекты будут держаться долго.

Но главное, ему было почти хорошо. Было бы хорошо, если бы он вовсе способен был что-то чувствовать. А так… небо низкое. Звезды опять же. Глеб попытался их сосчитать – раньше счет неплохо помогал, но сбился. И не разозлился. И повернулся набок. Уж лучше смотреть на пыльный дом и суету.