Когда, не записав ни единой музыкальной фразы, Алеш ложился спать, нечто сразу же успокаивалось, прекращая тикать. Наряду с досадным тиканьем, где-то далеко, на самом краешке сознания Алеша, весь день звучало уже совершенно пленительное, очень похожее на какое-то «до-ре-ре-соль-соль», но мелодия никак не желала собираться в ноты, оставаясь ускользающей и неизъяснимой.

«Ладно, – всякий раз думал композитор, – ну уж ночью, когда все заснут, я тебя, наконец, запишу». И спокойно дорабатывал свою смену, укладывая новенькие детали в подплывающую на транспортёре тару так же виртуозно и вдумчиво, как укладывал поющие ноты в плывущую справа налево бесшумную полоску нотного стана.

Но в спящем доме снова включался невидимый метроном, не позволяя нашему герою осуществить задуманное.

Алеш пробовал обманывать назойливое нечто. Делая вид, что ложится спать, он прятал в ладони заветную тетрадку. Но как только на листке появлялась первая нота, мелодия рассыпалась, а комната наполнялась зловещим тиканьем. Несомненно, повторяющиеся щелчки и волшебная мелодия были каким-то образом связаны, поскольку щёлкать начинало только тогда, когда Алеш намеревался перенести неуловимую мелодию на бумагу. Если же он делал вид, что ему это стало совсем неинтересно и вновь возвращался к доработке своего старого сочинения «Песня одинокого кота» – ему ничего не мешало. Метроном включался избирательно и только тогда, когда он намеревался сотворить что-нибудь по-настоящему значимое, за которое не грех было принести в жертву несколько часов драгоценного сна. Но стоящего создать так и не получалось: проклятое тиканье было неистребимо, словно сидело у него где-то в мозгу и наперёд знало обо всех его планах.