– Ты там без… фанатизма, – попросил Рыбкин.

– Не так страшны органы, как их урчание в животе, – засмеялся Кашин и нажал отбой.

…

– Как она? – спросил Горохов.

– Кто она? – переспросил Рыбкин, хотя сразу понял, о ком идет речь.

– Ну как же? – надул губы Горохов. – Девчонка. Помнишь, я тебе говорил? Ну, в парикмахерской. Которая меня сразу своим обликом пришпилила. Чем-то невыразимым…

– Думаешь, такая тоже взяла бы твою фамилию? – спросил Рыбкин.

– Хрен ее знает… – задумался Горохов. – Вряд ли, конечно. Я уже свою фамилию отдал, другой нет. Нечего отдавать. А если серьезно, то, думаю, что нет. Она бы и не заметила меня. Она же как эхо.

– Эхо? – не понял Рыбкин.

– Ну… – подмигнул Рыбкину Горохов и махнул рукой куда-то в сторону Селигера. – Как в горах. Отзывается. Надо только крикнуть. А мне нечем. Увы.

– Каждому отзывается? – спросил Рыбкин.

– Не эхо, – уточнил Горохов. – Как эхо. Не каждому. Может быть, никому.

– Никому… – повторил Рыбкин.

– А вот и Вася! – заорал Горохов.

…

Вася пришел с севера. По колючей стерне, но почему-то босым. Высокие ботинки, стянутые шнурками, болтались у него на плече. В правой руке у него чернел гитарный чехол. Кофр. Как у Бандераса в «Десперадо». Только волосы у него оказались не черными, а седыми. И лицо было изборождено морщинами. И в чехле вместо оружия лежала гитара. Обычная. Не так, чтобы барахло, вполне приличная, но не из тех, с которых сдувают пылинки. Джанго. Поцарапанная и побитая, но живая. И даже гриф был протерт лимонным маслом, соответствующий запах он во всяком случае издавал. Вася хмуро окинул взглядом и Горохова, и Рыбкина, уселся на стул, а они успели переместиться в беседку, и положил пальцы на струны.

– Простите, – спросил Рыбкин. – Мы раньше встречались с вами?

Вася, который не удостоил ни Горохова, ни Рыбкина рукопожатием, а лишь ограничился двумя кивками, пожал плечами.

– Странное ощущение, – пробормотал Рыбкин. – Как будто я вас где-то видел. Причем недавно.

– Ты не понимаешь! – торжественно прошептал Горохов. – Это же Вася!

– Стиляга из Москвы? – спросил Рыбкин.

– Кстати, – Горохов прокашлялся. – Вот Рыбкин тоже баловался блюзом. Но уже несколько лет не берет в руки гитару. Забыл, наверное, уже все. Хотя, некоторые говорят, что это как ездить на велосипеде. Разучиться невозможно. Я его уговариваю…

Вася был похож на американского актера Ника Нолти в его седые, но еще не древние годы, и одновременно на странного рокера Константина Ступина, на чьих роликах Рыбкин иногда зависал в ютубе, поскольку не мог понять сути хтонической первородности, прущей из его музыки. Но сходством все и ограничивалось. Вася был другим. Он просто сидел, проворачивая на безымянном пальце левой руки прозрачный слайдер, и как будто ждал чего-то.

– Елки-палки, – спохватился Горохов. – Как же это я? Сейчас-сейчас…

Борька сорвал пробку с бутылки и налил в стакан виски. Налил щедро. В края. Васька кивнул. Взял стакан. Опрокинул его в рот, зубы в котором видали и лучшие времена. Подхватил с тарелки стрелку лука, бросил на кусок бородинского ломоть ветчины, зажевал все это и, еще продолжая гонять по рту пищу, закрыл глаза. Закрыл глаза и ударил по струнам. Нет. Коснулся их.

…

Это был настоящий блюз. Не менее настоящий, чем сыгранный на жестяной банке с натянутой проволокой каким-нибудь афроамериканцем в алабамской глубинке. Или даже в Африке. Он начинался с ритма, подчинялся ритму, состоял из ритма и обращал в собственный ритм все – и дом Горохова, и его дорожки и газоны, и окружающие дома, и покрытый стерней луг, и Алаунские горы вместе с неблизким горным озером Селигер, и самого Горохова и, самое главное, Рыбкина, который, не стесняясь никого, плакал, поскольку никогда он не только не мог приблизиться к такому исполнению, он даже не мог и предполагать, что оно возможно. Или же он плакал не об этом? Может быть, стоило закрыть глаза и подумать о том, к чему он пришел к своим немалым годам? Или дело было не в том, к чему он пришел, а в том, от чего он ушел? Что он потерял? И потерял ли? Или же он никогда больше не испытает того чувства, что посещало его проблесками когда-то с Ольгой и затопило целиком с Сашкой? Ведь не привиделась же она ему? Нет? Что он должен сделать, чтобы остаток его жизни был таким же, как и последние несколько месяцев? На какие части должен себя порвать? Или же ему следовало просто завыть, как воют струны на гитаре этого безумного колдуна, следуя за его слайдером? Почему он молчит? Почему он не произносит ни звука? И отчего он неизвестен? Отчего Рыбкин ничего не знает об этом музыканте. Вот уж действительно, кто блюзмен. Впрочем, какой там, мен. Просто блюз… С ума сойти… С ума сойти… С ума сойти… Может быть, это и есть выход?