Наконец после долгого молчания мама сказала:

– А ты не слишком взрослая для таких нежностей?

Помолчав еще немного, она встала, отодвинув Эйлин в сторону, налила себе вина в высокий стакан и снова села на место.

– Я не такая, как твой отец, – заговорила она. – Я рвалась уехать с фермы, дождаться не могла. Помню, когда собирала вещи, папа сказал маме: «Дейдре, не удерживай ее, пусть едет. Ну какая здесь жизнь для молоденькой девушки?» Мне было восемнадцать. Я думала, что меня ждет сказочная страна, а оказалось – место прислуги на Лонг-Айленде. Ездила на работу и с работы в час пик. Час пик… Ты и не знаешь, наверное, что это значит.

Время от времени мама пускалась в такие вот монологи, с пьяным и злым красноречием. Эйлин тихо сидела и слушала.

– Я воображала, что живу в тех домах, где приходилось убираться. Никто не хотел мыть окна, самая тяжелая работа, а мне нравилось. Можно смотреть сверху на газоны. Ровненькие, без единого камешка. И еще теннисные корты. Травинка к травинке, и хоть бы прутик один не на месте. Как это называется… усмиренный хаос. Мне нравились дюны, где гуляет вольный ветер, волны с барашками пены, парусные лодки у причала. А когда протирала стекла снаружи, я любовалась женщинами, которые лежат себе на диване, точно кошки, налакавшиеся сливок. Я их не винила за безделье. Была бы я на их месте, целый день валялась бы, подпершись, пока не придет время… – она томно повела пальчиком, напомнив этим жестом костлявую Смерть с косой, – снова укладываться на шелковые простыни.

– Приятно, наверное, – отозвалась Эйлин.

Мать ответила не сразу – прошло несколько секунд, пока слова проникли в ее сознание.

– Приятно – совсем не то слово! – сказала она резко. – Это было… волшебно, вот!

Незадолго до Рождества мама велела Эйлин приехать к «Лофту», ближе к концу ее смены. Мама стояла за прилавком, такая спокойная и собранная, – ни за что не догадаешься, что она постоянно выпивает. Эйлин обошла весь магазин, потрясенная роскошью разноцветной глазури, конфет и тортов ручной работы.

Когда смена закончилась, мама дала Эйлин коробку трюфелей и повела ее на Пятую авеню, а там – до пересечения с Тридцать девятой улицей. Они остановились перед витриной «Лорда и Тейлора» – Эйлин раньше видела ее только на снимках в газете. Декорации в витрине – уютные камины и миниатюрная мебель с шелковой обивкой – вызывали те же чувства, что идеальный газон и красивая жизнь за чужими окнами. Хотелось залезть в эту витрину и остаться там насовсем. Дул довольно сильный, но не слишком холодный ветер. Бодрящий запах зимы щекотал ноздри. В сумерках вся улица казалась чуточку волшебной. Эйлин вдруг подумала, что прохожие, глядя на них, видят самых обыкновенных маму с дочкой, которые вышли, как обычно, вдвоем за покупками. Она искала на лицах отражение мысли: «Какая милая семья!»

– Запомни: Рождество надо праздновать как следует, – сказала мама в поезде, когда они возвращались домой. – Всегда. Будь ты хоть при смерти – не имеет значения.

Перед сном мама подоткнула ей одеяло – впервые со времени больницы. Проснувшись посреди ночи и увидев рядом пустую кровать, Эйлин выглянула за дверь. Мама полусидела на диване – голова запрокинута, рот раскрыт. В руке зажат пустой стакан. Эйлин в первую минуту испугалась, что мать умерла. Подойдя поближе, увидела, что грудь поднимается и опускается в такт дыханию. Эйлин постояла, посмотрела на нее, затем осторожно, чтобы не разбудить, забрала пепельницу и стакан, положила в раковину. Взяла с маминой кровати одеяло и укрыла спящую. Сама спала с открытой дверью, чтобы видеть маму.