открутилась уже эта томбола,
и свой номер я проспал, и погоня
завершилась без меня, и богиня
раздала уже подарки лукаво —
и налево раздала, и направо.
Мне, конечно, не стоялось ни слева
и ни справа – мне стоялось в сторонке:
вот меня и не крутило в воронке
полоумного томболы припева.
Что ж тут скажешь – я всегда не на месте
и ни с кем не совпадаю по масти,
да и лгут богини напропалую…
я не помню, как там было, целую.
«Простите, я этого не говорил…»
Простите, я этого не говорил —
я пил себе чай да в окошко смотрел,
я пил себе чай да в окошко курил
и много чего говорил:
сентябрь, говорил, наступил, говорил,
прощай, говорил, хлорофилл, говорил,
сложение и вычитание крыл
и есть наша жизнь, говорил.
Но сам никуда улетать не хотел —
всё пил себе чай да в окошко смотрел
на то, как один малолетний пострел
себе арбалет мастерил.
А я, говорил, не пострел, говорил,
и сильно уже постарел, говорил,
и нет, говорил, моих сил, говорил,
и нет, говорил, моих стрел…
но что, говорил, обойдёмся без стрел,
и что, говорил, обойдёмся без крыл,
и что, говорил, был неправ тот пострел,
так этого – не говорил!
«Так я и в этом виноват?..»
Так я и в этом виноват?
А кто же в этом виноват?
Ты сам покинул резерват —
ты сам во всём и виноват:
что у тебя счастливый вид,
что ты здоров и плодовит,
что каждый встречный норовит
сказать тебе «привет»…
так я и в этом виноват?
И в этом виноват.
Что дух летал над бездной вод,
что танцевал небесный свод,
и что небесный садовод,
которому – виват,
ночей не спал, вставал чуть свет
и смастерил сей белый свет,
но сам тут больше не живёт:
масштаб немного мелковат…
так я и в этом виноват?
И в этом виноват.
А здесь – неточный перевод:
здесь не кружился хоровод —
здесь погибал за взводом взвод,
и тысячи подвод
везли убитых в рай и в ад,
где престарелый счетовод,
бессменный ундервуд,
строчил Новёхонький Завет, —
так я и в этом виноват?
И в этом виноват.
Их расстреляли всех – и вот
теперь тебя на казнь зовут,
сладкоголосый индивид,
последний неликвид!
А почему на казнь зовут…
какой бы дать тебе ответ:
Лужки Воловьи нарасхват,
и Откатай подуздоват…
так я и в этом виноват?
И в этом виноват.
День занимается
День занимается – и занимается глупостями:
болью в виске и низанием звуков на нить.
Старый пропеллер вращает тяжёлыми лопастями,
будучи не в состоянии день изменить:
взять и поймать наконец ударение фразовое
и отпустить навсегда под шатёр золотой,
больше уже никому на земле не навязывая
тоники этой, силлабики этой пустой;
взять и поймать наконец ударение фразовое
и отпустить на свободу – свободою жить,
больше его не обуздывая, не обязывая
мыслям чужим – пусть и самым высоким – служить;
взять и поймать наконец ударение фразовое —
пусть и с трёх раз, и… лети себе, мой голубок,
в вечное небо твоё – голубое и розовое,
где проживает художник по имени Бог.
Кровельщик в крышу стучит молотками злословящими.
Как хорошо оказаться опять в дураках —
не разбираясь уже со своими сокровищами
старых открытий, разбросанных в черновиках.
«Ну, если так тому и быть…»
Ну, если так тому и быть,
то, значит, так оно и будет —
и нас опять любовь разбудит
счастливой дудочкой своей:
она, из-за семи морей
беглянка, запоёт, задует
и снова вечность наколдует,
назажигает фонарей
на наших сумрачных путях,
натараторит всякой чуши,
и наши глупенькие души
за ней вдогонку полетят —
так молодо, так грозово,
забудут честь, забудут нечисть!
И вот… сначала будет вечность,
а вслед за нею – ни-че-го.
«Просто мне писать сейчас – не с руки…»
Просто мне писать сейчас – не с руки,
да не так мы и далеки:
между нами, в сущности, всего три строки,
где качаются огоньки!