– Да, – сказал безнадежным голосом шестнадцатилетний мальчишка.

Марион подошла к кровати и взяла сиреневый лифчик с невероятным декольте, потом она подняла и трусики, а розовый кашемировый джемпер откинула в угол кровати.

– Ну это уж было бы слишком, – сказала она Эдди. – Надеюсь, ты меня простишь за то, что на мне не будет этого джемпера.

Он стоял, замерев, сердце его бешено колотилось – она расстегивала пуговицы на своей блузке.

– Закрой глаза, Эдди, – пришлось сказать ей.

Он закрыл глаза, боясь, что может свалиться в обморок. Он чувствовал, что его качает из стороны в сторону, но на ногах он все же удержался.

– Ну, – услышал он ее голос.

Она лежала на кровати в лифчике и трусиках.

– Теперь моя очередь закрывать глаза, – сказала Марион.

Эдди неловко разделся – он не мог заставить себя оторвать от нее глаз. Когда она почувствовала, как он улегся рядом с ней, она повернулась к нему лицом, они заглянули друг другу в глаза, и Эдди почувствовал боль в сердце. В улыбке Марион было больше материнского чувства, чем того, что он питал надежду увидеть.

Эдди не осмелился прикоснуться к ней, но, когда он начал прикасаться к себе, она ухватила его за затылок и прижала лицо Эдди к своей груди, на которую он даже не отваживался взглянуть. Другой рукой она взяла его правую ладонь и твердо поместила ее туда, куда – как она видела – он клал ее в первый раз: к ней на пах. Эдди почувствовал, как сперма извергается в его левую ладонь – так быстро и с такой силой, что он отпрянул от Марион.

– Мамочка моя, ну и скорость.

Марион была так удивлена, что отпрянула от него тоже.

Эдди, держа член в ладони, бросился в ванную, пока не успел испачкать все вокруг.

Когда, вымывшись, он вернулся в спальню, Марион лежала в той же позе на боку, почти не изменив положения. Он медлил, не зная, ложиться ли ему к ней. Но она, не шелохнувшись, сказала:

– Иди сюда.

Они лежали друг подле друга, глядя друг другу в глаза, чуть ли не целую вечность, по крайней мере он не хотел, чтобы это когда-либо кончилось. Всю свою жизнь он вспоминал эти мгновения как пример истинной любви, которой не нужно ничего больше, которая не ждет, что кто-то другой превзойдет ее, – просто это было ощущение полного упоения. Никто не заслужил того, чтобы чувствовать что-нибудь лучше этого.

– Ты знаешь латынь? – прошептала ему Марион.

– Да, – прошептал он в ответ.

Она подняла взгляд туда, где над изголовьем кровати висела фотография того важного пути, которым не прошли ее сыновья.

– Скажи это мне по-латыни, – прошептала Марион.

– Huc venite pueri… – так же шепотом начал Эдди.

– Входите сюда, мальчики, – шепотом перевела Марион.

– …ut viri sitis, – закончил Эдди; он почувствовал, как Марион снова взяла его руку и положила себе на пах трусиков.

– …и становитесь мужчинами, – прошептала Марион. Она опять взяла его за затылок и прижала его лицо к своей груди. – Ведь ты так еще и не познал женщину, верно? – спросила она. – Я имею в виду – по-настоящему.

Эдди закрыл глаза, прижавшись к ее груди.

– По-настоящему – нет, – согласился он. Он волновался, потому что ему не хотелось, чтобы она подумала, будто он жалуется. – Но я очень-очень счастлив, – добавил он. – Это такое упоение.

– Сейчас ты узнаешь упоение, – сказала ему Марион.

Что касается сексуальных возможностей, то шестнадцатилетний мальчишка способен на огромное число подходов за промежуток времени, который Марион, в ее тридцать девять лет, представлялся поразительно коротким.

«Мамочка моя! – восклицала Марион, отмечая почти постоянную и непреходящую эрекцию Эдди. – Тебе что, совсем не нужно времени, чтобы… восстановиться?»