– Лучше бы я тебя никогда не встречал, – наконец выдавил из себя Глебов. – Всю кровь ты мне выпила.

Он круто развернулся и пулей вылетел из моей каморки, не забыв при этом яростно шарахнуть дверью.

«Точно теперь будет полгода молчать», – с грустью подумала я и одним движением смахнула со своего стола всё, кроме монитора.

На работе я сидела до ночи, закрывшись в своем шкафу на замок, чтобы никто меня не нашёл, и с ненавистью вслушиваясь в звуки корпоративного пьяного веселья. Где-то часам к десяти тихонько звякнул внутренний телефон, и я несмело сняла трубку.

– Девка, ты там на себя руки из-за попорченного сапога не наложила? – заботливо поинтересовался Генрих Петрович.

– Живая, – ответила я хриплым от долгого молчания голосом.

– Вылезай ужо из берлоги, медведюшко. Ушли все.

И после секундной паузы:

– И он тоже урулил. Только пыль столбом стояла. Поругались, голубки? Или как?

– Генрих Петрович!

– Да не лезу я, не лезу... Иди. Правда все ушли. Я тебе супу макаронного заварю, в чашке, хочешь?

– Доширак? – улыбнулась я.

– Сама ты, дохлый ишак, – обиделся старик и произнёс по слогам:

– Чан ра-мён с куриным вкусом. Иди, накормлю... Придумает же... дохлый ишак... дура-девка.

– Ты мне скажи, Агафья, – требовал Генрих Петрович минут двадцать спустя. – Вот что тебе надо? Хороший же мужик, этот твой Максим…

– Он не мой, – вяло возмутилась я.

– Дура потому что! – Гибрид мушкетёра с гардемарином ребром ладони рубанул воздух. – Не была бы дурой, давно б твой был. Чего поругались-то? Ну? Молчать будешь?

– Не люблю я его, – стыдливо призналась я. – А ещё и открытка от Галки из себя вывела… Генрих Петрович, это так… стыдно, когда на день влюблённых тебе валентинку единственная подчинённая приносит!.. Давайте завтра об этом, а? Расскажите лучше, как корпоратив прошёл.

За что я люблю своего старикана, так это за чуткость и за то, что у него всегда есть, что пожрать.

От пуза налопавшись макарон и нахохотавшись до икоты (Генрих Петрович так дивно описывал, как народ расползался с праздника, что у меня к концу его повествования уже живот болел), я надела пальто и, поцеловав на прощание старика в щёку, вышла на порог издательства.

Нужно было ловить такси и ехать домой, а мне так не хотелось! Я знала, Макс теперь объявит мне молчаливый бойкот и будет игнорировать попытки извиниться и помириться, а, учитывая, что мы теперь живём вместе, возможно, приведёт к себе какую-нибудь девчонку на ночь, чтобы заставить меня ревновать. Она будет театрально стонать всю ночь напролёт, а утром Глебов выползет на кухню в одном полотенце на бёдрах, чтобы проверить, осталось ли что от моих обкусанных локтей...

Да, мы не впервые делили с Максиком жилье. Одна попытка у нас уже была. На первом курсе.

Если бы на улице была поздняя весна, как в прошлый раз, когда Глебов объяснялся в любви, я бы могла просто гулять до утра, бродить вдоль набережной и надеяться, что на моём пути не встретится какой-нибудь маньяк.

Но сейчас, к сожалению, была середина февраля, и гулять по таким сугробам да в недоломанных ботфортах – вообще ни о чём, как любит выражаться Галка Терещенко. В такую погоду только полные придурки гуляют, да совершенно безбашенные дети. Например, как те четверо, что играли в снежки недалеко от нашего крыльца.

– Эй, партизаны, – позвала я. – Вы хоть знаете который сейчас час? Куда только ваши родители смотрят?

– А у них ночное дежурство. Они врачи на скорой, – отчаянно картавя, сообщил самый младший на вид, а старший хмуро посоветовал:

– Вы, тетя, лучше топайте домой, а не суйте свой нос куда не просят.