– Вы стали жестоки, д’Артаньян, – тихо сказал де Тревиль.

– Что поделать, – ответил д’Артаньян серьезно. – В последнее время жизнь меня не баловала добрым отношением – постоянно пытались убить то меня, то моих друзей, то женщину, которую я люблю… смешно думать, что после такого в характере не появится некоторая жестокость. Но, право же, я никогда не начинал первым… У вас ко мне какое-то дело, господин граф?

Тревиль долго смотрел на него словно бы в некоторой нерешительности, что было довольно странно для опытного царедворца, лихого бретера и старого вояки. Потом медленно произнес:

– Вы поставили меня в сложнейшее положение, д’Артаньян…

– Соблаговолите объяснить, почему. Каким образом? сам я, слово чести, не прилагал к этому ни малейших усилий…

– Давайте поговорим без ненужной дипломатии, безо всяких уверток, – сказал де Тревиль. – Излишне уточнять, что все сказанное останется достоянием только нас двоих…

– Я никогда не сомневался в вашем слове, граф. Что бы ни произошло…

– Благодарю… – сказал де Тревиль, на лице которого по-прежнему отражалось тягостное раздумье. – Так вот, д’Артаньян, вы, нисколько того не желая, поставили меня в сложнейшее положение, крайне затруднительное… Что греха таить, при дворе существуют различные партии, и я принадлежу к одной из них. Я назвал бы ее партией короля, но вы, сдается мне, уже достаточно осведомлены о некоторых качествах нашего властелина, делающих его, выразимся так, не похожим на иных предшественников и вряд ли способного возглавлять те или иные партии достаточно последовательно и упорно. Поэтому…

– Поэтому ближе к истине будет, если мы назовем эту партию партией королевы…

– Вы правы, – кивнул де Тревиль. – Так вот, борьба, как вы сами убедились, ведется суровая, и в ней сражаются отнюдь не павлиньими перьями, сплошь и рядом не соблюдают правил чести и конечной целью видят смерть противника, которой следует добиваться любой ценой…

– Я уже столкнулся с этим милым обыкновением, – сказал д’Артаньян.

– Я знаю. Тогда вы, наверное, поймете, в чем щекотливость моего положения? Как старый друг вашего отца, я не могу причинить вам вреда. Как член одной из партий, я обязан содействовать разгрому партии противостоящей. И ради вас, какие бы я ни питал к вам чувства, я не могу пренебречь своим долгом, своими обязательствами перед известными лицами…

– Я все прекрасно понимаю, – кивнул д’Артаньян. – Но разве я просил вас о снисхождении? Черт побери, я его от вас и не приму! В конце концов, я – не малое дитя и совершенно сознательно выбираю свою дорогу!

– Это достойный гасконского дворянина ответ, – произнес де Тревиль удрученно. – Но попробуйте представить, какие душевные терзания меня ждут, если когда-нибудь придется…

– Что вас больше волнует – моя участь или собственное душевное спокойствие?

– Положительно, д’Артаньян, вы слишком быстро повзрослели…

– Это все Париж, – сказал д’Артаньян. – Такой уж это город, тут взрослеют быстро, потому что жизнь не знает ни снисхождения, ни благодушия по отношению ко всем нам…

– Я мог бы вам помочь.

– Каким образом? – с любопытством спросил д’Артаньян.

– Вы совсем молоды, и вас никак нельзя назвать закосневшим сторонником кардинала, и никак нельзя сказать, что вы бесповоротно отрезали себе дорогу к отступлению…

– Черт побери, что вы понимаете под отступлением? – взвился д’Артаньян. – я сроду не отступал и не собираюсь этому учиться!

– Простите, я неточно выразился, – примирительно произнес де Тревиль. – Пожалуй, следовало бы сформулировать иначе…. Вам еще не поздно расстаться с прежними заблуждениями, исправить те ошибки, что вы совершили по юношеской горячности. Я выражаю не собственные мысли… то есть не только собственные мысли, но и намерения известных лиц…