Рина вяло улыбнулась. На нее вдруг навалилась тяжелая ночная тоска, которая часто следует за перевозбуждением. Ослик Фантом погас в ее душе. Она смотрела на Мамасю, и ей было больно. Она ощущала… сама не знала что. Или знала, но не хотела озвучивать, потому что, выразив что-либо словами, получаешь противный клейкий ярлычок, который затем руководит твоими мыслями, ощущениями и поступками. Слова опасны. Пока что-либо не сказано, оно еще не совсем существует и может легко рассосаться, исчезнуть, оказаться мифом, случайной тенью от пролетевшего облака. Высказанное же мгновенно начинает существовать.

По сути, сейчас Рина развенчивала для себя Мамасю. Начинала видеть ее слабости и границы, которые есть у каждого, но которых почему-то не должно быть у тех, кого любишь. Горькая такая правдивая любовь: когда любишь человека и видишь, что он несовершенен, а все равно продолжаешь любить, потому что, потеряв это чувство, разом потеряешь все.

– Я тебя люблю, а остальное неважно, – зачем-то ляпнула Рина.

Мамася тревожно шевельнула бровями.

– Остальное тоже безусловно важно, – сказала она, находя нужным спорить. – Например, то, как ты одеваешься! Женщина должна одеваться тепло и красиво. Именно в такой последовательности. Вначале тепло, а затем красиво. Но ни в коем случае не наоборот!

– В свитер ниже попы? – рассеянно спросила Рина.

– Он греет поясницу!

– Ага! А в пояснице помещаются будущие дети и другие внутренние органы!

Мамася поморщилась.

– Ты говоришь ерунду!

– Это ерунда говорит меня. Но ты не обращай внимания! Мы с ней прекрасно ладим, – сказала Рина, и ей вдруг стало хорошо.

Просто хорошо и все. Сомнения отступили. Зачем усложнять то, что замечательно само по себе? Человек – это то, что он видит. Хороший человек видит во всем хорошее. Здесь же, у Мамаси, ей было спокойно.

Дом – место, где тебя любят. Включенная на кухне лампа, которую видно с улицы темным сырым вечером. Стол с супом и всякими булками. Кипящий чайник. Но все же главное: просто место, где тебя любят, и больше, по сути, ничего.

Рина обняла Мамасю, и они обе сладко заплакали непонятно чему. В соседней комнате проснулась Эля, вспомнившая о своем обещании не спать. Она пришла на кухню, пошаталась в дверях, посмотрела на них некоторое время, неуверенно хихикнула, точно примериваясь, та ли это эмоция, или нужно поискать другую, а потом подползла на четвереньках, обняла ногу Мамаси и тоже заплакала.

Когда я хочу работать, мне все мешают. Но когда я сажусь работать, а мне никто не мешает, я немедленно все бросаю и бегу узнавать, почему мне никто не мешает, и искать тех, кто будет мне мешать.

Рина

– Тут муха летает. В холоде таком! – пожаловалась Лара.

– Она живая? – спросила Фреда.

– Не знаю. Наверно.

Лара даже не поняла тупости вопроса. Ее можно было спрашивать о чем угодно, например какого цвета зеленые огурцы, и она всегда серьезно отвечала.

– Так еще страшнее, если неживая муха летает, – влезла Рина.

Фреда засмеялась. Мерин Бинт чего-то испугался, шарахнулся и едва не размазал Кузепыча по стене.

– Якорный пень! Кто бросил здесь эту синюю тряпку? – завопил Кузепыч.

– Это не синяя тряпка! Это моя голубая кофта! – вознегодовала Алиса.

– Во! Кофта! – Кузепыч назидательно поднял палец. – Раз я не понимаю – с мерина чего взять? Это ж лошадь! Она что непонятное видит и психует!

– Но вы же кофты, надеюсь, не боитесь? – мстительно щурясь, спросила Алиса.

– Откуда ты знаешь, что не боюсь? Чего ты повод под ноги бросила? Не терпится новый покупать? У тебя кто папа – арабский шейх?