Тюк-тюк. И с Сашкой под забором бабы Гани – кина любого интересней посмотреть: тюк-тюк. И белые летали перья, куры бегали без головы по ртутной пыли – нечем заквохтáть, и жёсткий войлок мяса из бульона застревал в зубах. Петруша ложкой донца от скорлупок в завтрак выскребал, солил.

– Баб, что первее – курица или яйцо?

– Остань с вопросами своими оть меня.

– Ну, ба… ба, а?

– Дяла. Дяла не делашь, все вперёдь стоять, последним занимають.

– Ну, баб, чего первей?

– Пярвей осподь.

– Баб, скока, думаешь, во мне куриных душ?

– Одна… и та не та.

– Чего не та?

– Не та.

– А в курах есть душа?

– Во всём душа.

– Так сколько, баб, во мне куриных душ, а, баб? А, ба? А, ба, в икре?..

– Икра тебе… када икры видал?

– В минтаевой, ба, тоже… баб? Баб, скоко, думаешь, во мне рыбячих душ?

– Да хватить обмышлять суда-туда, осподня пища. Я хлеб жавой, сказал, едящий плоть мою со мной.

– Я, баба, бога ем?

– Всё ешь, белка́ по стенкам соскрести – и то устал, работа, сляпая бабушка, да видить, подгребай.

– А, ба, комар меня – то бог меня? А мухи тухляка – то мухи бог или тухля… – И замолчит, с затрещины скосив на тонкой шее головой.

– Всё он.

Моргая злые слёзы, скажет:

– Он тухляк! – В другую сторону отпрыгнет голова.

– А бить детей нельзя.

– Чаво?

– Нельзя.

– Нельзя – в деревню дедушке пиши.

Потом едят, не споря, молча, пока опять не скажет он:

– И рыбы… дядю Колю рыбы ж обклевали…

– Он с пьяных глаз нырял, дурак чумной, распетухался перед городской… Ох, осподи помилуй, что я говорю…

– А что?

– Не штокай. Человек погиб, не приведи осподь.

– А всех приводит, баб.

Она зевнёт – и вместо рассердиться скажет равнодушно:

– Уймись и ешь, прохлятый душегуб.

Доест яйцо, покрошит хлебушком в него, посолит, помешает, снова ест, посмотрит на просвет. Сожмёт скорлупку ложкой – и в пакет, Ивану с Машей на могилку, птичкам. Надев на палец скорлупу, Петруша разгибает, загибает палец:

– Ку-ка-ре-ку. Ку-ка-ре-ку… ку-ка… – пока опять, до головы легка, не просвистит рука её над ухом, и, миновав беды, упрямо спросит:

– Ба-а? Так скока, думаешь, во мне куриных душ? а рыбьих, ба? А, ба? Ба-а? Ба-а-аб? А в боге, ба?

Пока Петруша со свету ещё не сжил родителей своих, на завтрак папа любил яйцо куриное в мешочек есть и говорил:

– Смотри, Петрухин, так Земля: желток – ядро, белок – как мантия, а скорлупа – защитная кора…

И, чайной ложечкой разбив кору земную, по целых две, бывало, что съедал за завтраком Земли.

– Доел?

– Доел.

– Доел, так и иди отсюда с хлаз моих. Петруш!

– Чего?

– Иди мне мясорубку вон в беседке прикрути.

И, на гуляш потяпав в миску срезь мясную, какую даже кошки не едят, наматывая белой леской жил с винта на крест стальной, крутила хрящики и жир на розовое тесто, тряся в усильи хлипкий стол.

– Петруш, устала баба, покрути…

И он крутил на душ из розовато-белых червяков котлет. Она мочила хлеб и лук в прокисшем молоке и, с луковой слезой мешая в миске голыми руками, соля-перча, разбив яйцо, месила долго тесто, добела, чтоб фарш от пальцев отставал.

Телят с лошадьими глазами сдавала баба Ганя в мясокомбинат. Крольчатник резал кроликов на рынок – гирлянды хвостиков и шкур. Собачник с зазевавшихся собак, болонок дачных и дворняг на рынке шапки продавал.

У Сашки потерялся на канале Шарик.

– Ко мне! Ко мне! Ко мне! – весь день носилось по кургану, вчерашний день, сегодний день.

– Ко мне! Ко мне! Ко мне! – в ответ кричало эхо с другого берега реки.

Собаки грызли кошек, несли в пастя́х с канала вырытые кости, бросали у калитки белые, как высохшие палки, остовá.

– Ой, осподи помилуй, человечьи…