Быть может, те, другие, найдут ответ.

А на дальних орбитах, выжидая свой час, не торопя событий, уже замерли галактические стервятники – звездолеты таинственной, враждебной всему доброму и светлому, коварной и злобной империи Моммр…

Колобов нервно перевернулся с боку на бок, но ощущение неудобства не прошло. Ему было тяжко. Мешали руки, мешали ноги, сковывала движения постылая грудная клетка, колом застрял в теле чертов позвоночник. И лучше не вспоминать было о черепе, словно в насмешку гарротой стянувшем непомерно разбухший мозг. Во рту было то ощущение, о котором покойный дед Колобова мудро говаривал: «Быдто медведь насрал».

Спихнув с лица многопудовое одеяло, Колобов удумал было позвать жену Цилю, но трудно вспомнил, что третьего дня уехала она в отпуск, на юг. И если следовать элементарной логике, то, окажись Циля дома, уж наверняка не было бы прошлого вечера. Эта мысль радости ему не доставила. Она могла предвещать лишь то, что в холодильнике нет желанной бутылочки минералки «Арзни», даже и не пахнет ледяной простоквашкой в банке из-под съеденных намедни соленых огурчиков… пряных, при чесночке и перчике… в ядреном рассольце…

Колобов тихо застонал и разлепил неподъемные веки. Ему тут же захотелось смежить их вновь. Ну, если не навсегда, то хотя бы до приезда Цили.

Дело в том, что из этой суровой действительности на него надвигалось полное укоризны аскетическое лицо Дедушева.

– Вий чертов, – сказал Дедушев. – Убить бы тебя за твои дела.

Колобову стало запредельно плохо и жаль себя.

– За что? – прошелестел он, чуть не плача. – За какие дела?

– Ну что ты с собой творишь? – с озлоблением воскликнул Дедушев. – Ты ведешь безобразный, похабный образ жизни! Стоило жене исчезнуть – и ты словно с цепи сорвался!

Колобов с натугой приподнялся на своем одре.

– Тебе этого не понять, – уже связно произнес он. – Ты никогда не был женат. И не будешь. Такие, как ты, обречены на вечную свободу. Но они же ни хрена в этом деле не смыслят! Вот и ты, Дед, раб своей свободы, мученик ее. Бедолага.

– А ты, значит, подался в невольники?

– И этого тебе не понять. Как сказал мудрец, что имеем – не храним, потерявши – плачем. Дай закурить, а? Там, на столе.

– Не дам! – снова озверел Дедушев. – А вот в морду дам, и с удовольствием!

– Н-ну! – слабо изумился Колобов, подобрал, как сумел, прихотливо переплетенные конечности и почти сел. – А как ты это сделаешь? Кулаком или чем?

– Уж чем придется. Лучше вставай, не зли меня!

Дедушев был одержим идеей хоть как-то изменить мир к лучшему. Будто мир и так не хорош! Например, изобрести нечто этакое, способное осчастливить всех. Или пусть не всех, но многих. На худой конец, в масштабах родного города, где родился, вырос и обречен был умереть непризнанным. Надо было отдать ему должное: он боролся за счастье людское, не щадя ни окружающих, ни себя. С этим приходилось считаться.

– О, господи, – Колобов обхватил руками голову. – Ты что же, воспитывать пришел? Почти тридцать лет ты преследуешь меня своими рацеями. Будто я преступник какой, алкоголик или, там, гуляю безбожно. Тоже мне, прокурор!

– Я не прокурор, – промолвил Дедушев грустно. – Я твоя совесть.

– Ну и видок у нее, голубушки, – огрызнулся Колобов. – Брюки бы, что ли, погладила с прошлого сезона или ботинки почистила. А лучше бы купила новые.

– Ты на себя посмотри! – парировал гость.

– Не хочу. Вот умоюсь, щетину сниму, кофейцу вдену – тогда и посмотрю. И тебе покажу в назидание.

– Что ты делал прошлым вечером и ночью?

– Не надейся. Никакой клубники. Зашел в гости к Бабьеву, а там как раз четвертого искали для пульки. Ну и расписали мы ее, родимую. Естественно, под пивко…