В то время я понятия не имела, что трудность в узнавании лиц может быть одним из симптомов когнитивного упадка. Знай я об этом, возможно, я бы больше встревожилась. Однако я навела справки и решила, что у меня развилась прозопогназия[8] – самостоятельное заболевание, необязательно указывающее на более серьезную проблему. Я помню, когда отец уже находился на ранней стадии болезни Альцгеймера, я спрашивала его, есть ли у него такая же проблема. Он ответил: «О да, если на мероприятии нет именных табличек. Я теряюсь. Ненавижу эти коктейльные вечеринки. И врачебные заседания. Намного лучше просто сидеть дома». Он никогда не жаловался, что не узнает людей; он просто избегал ситуаций, которые смущали его. Я пришла к выводу (хоть и неверному), что у нас обоих прозопогназия.

По мере того как мой возраст приближался к пятидесяти, я заметила, что уже не так сильна во многих вещах, как раньше. В юности я учила несколько иностранных языков, но теперь не могла говорить на них. Испанский, которым я владела почти свободно, стал для меня трудным. Русский и китайский, на которых я умела говорить, совершенно испарились из головы. В некоторых случаях, когда мне предоставлялась возможность использовать какой-то язык, я не могла продвинуться дальше приветствия.

Я также отлично ориентировалась на местности. Когда мы с мужем ехали в новое место, он спрашивал дорогу. А я любила находить путь сама. Но потом все изменилось. Когда мне было за сорок, мне больше не нравилось искать дорогу. У меня это уже не получалось. Улицы неизвестных городов напоминали мне переплетающуюся лапшу, которую я не могла разделить, и без навигатора я была как без рук. Вождение машины само по себе начало все чаще вызывать волнение. Мне казалось, что все выходит из-под контроля и я могу уехать в любом направлении.

Затем пришел черед музыки. В детстве я умела играть на фортепьяно, особенно любила петь с листа бродвейские мелодии или исполнять проникновенную классическую музыку по нотам. Но когда мне было за сорок, я поняла, что ничего не могу спеть. И затем, ближе к пятидесяти, сев за пианино впервые за более чем десяток лет, я посмотрела на ноты и поняла, что разучилась их читать.

В возрасте после сорока я ощущала и другие когнитивные нарушения, хотя ни одно из них в отдельности я не воспринимала как угрожающее, а все вместе я могла объяснить тем, что «просто старею». Я начала терять любовь к чтению, потому что все время забывала то, что прочитала. Я бросила учиться, потому что решила, что материал слишком насыщенный, а у меня в голове ничего не держалось, хотя в колледже учеба давалась мне легко. Мне все труднее было ходить на встречи, особенно если они проходили в конце дня. Если мне нужно было что-то сказать на встрече, то я обычно повторяла это снова и снова, чтобы, когда наступит моя очередь говорить, я не забыла бы слова.

Я также теряла нить разговора, если он не касался моей сферы, потому что понимать было трудно. Я больше не могла следить за сюжетом сложного фильма и иногда оставалась дома, когда муж и дети отправлялись в кино. Вспомнить список дел стало почти невозможным. Дети начали писать все, что я должна сделать для них, на большом листе бумаги. Они знали, что, если они этого не сделают, я забуду. Я говорила им, что трудно все помнить, поскольку «слишком много всего происходит». Для меня это было очень странно, ведь я всегда прекрасно запоминала мелочи: даты и время, адреса и номера телефонов, назначенные встречи и списки.

В эти годы помощь детям с домашним заданием тоже превращалась во все более непосильную задачу. Я часто теряла мысль, когда начинала исправлять их работы или пыталась вникнуть в задание. Я растеряла словарный запас, который имела раньше, и огорчалась, что не могу уже нормально писать. Скорость печати резко уменьшилась. Когда я была юристом, то печатала очень быстро, а после сорока лет мои пальцы больше не летали по клавишам. Иногда я не могла вспомнить код от ящичка в спортзале.