– А мальчикам выдают свистки? – спросила я.

Люси и Дина закатили глаза.

– Зачем мальчикам свистки? – спросила Дина. – Включи мозги.

Дженни громко засмеялась, как будто минуту назад Люси с Диной не закатывали глаза на ее собственные вопросы.

В первый день занятий в кампусе царила суета. Окна дощатых корпусов были распахнуты, на стоянках для сотрудников заняты все места. За завтраком я пила черный чай, сидя в конце длинного деревянного стола. У меня слишком сводило желудок, чтобы я могла есть. Я разглядывала столовую с высоким потолком, новые лица и перемены в лицах знакомых. Я замечала все: что Марго Этертон зачесывает волосы вправо, чтобы спрятать свой ленивый глаз, что Джереми Райс каждое утро крадет из столовой по банану. Еще до того, как Том Хадсон начал встречаться с Дженни и у меня появилась причина обратить на него внимание, я заметила, в какой последовательности он надевает футболки с названиями музыкальных групп, которые носит под рубашками. Я никак не могла обуздать свою жуткую способность замечать столько всего о людях, которые наверняка в упор не видели меня саму.

Вступительная речь состоялась между завтраком и первым уроком. По сути, это было напутствие с целью вдохновить нас перед началом учебного года. Мы собрались в обитом деревом актовом зале. Между раскрытыми бархатными шторами струился свет, под которым блестели расставленные полукругом ряды стульев. Первые несколько минут директриса миссис Джайлз повторяла школьные правила и процедуры. Ее седеющие подстриженные волосы были заправлены за уши, хронически дрожащий голос журчал по залу; все выглядели румяными и свежими. Но к тому времени, как она сошла с кафедры, стало душно, и на лбах собравшихся начинали выступать капельки пота. В паре рядов позади меня кто-то простонал:

– Как долго это будет продолжаться?

Миссис Антонова свирепо оглянулась. Рядом со мной обеими руками обмахивала лицо Анна Шапиро. Проникающий в открытые окна сквозняк шевелил складки бархатных штор.

Затем через сцену размашисто прошагал мистер Стрейн, заведующий отделением литературы. Этого учителя я знала только в лицо. Он никогда у меня не преподавал, мы никогда не разговаривали. У него были волнистые черные волосы и черная борода, а очки отсвечивали так, что глаз было не разглядеть, но первое, что я заметила, – первое, что замечали все, – это его габариты. Он был не толстым, но крупным, широкоплечим и таким высоким, что сутулился, словно его тело хотело извиниться, что занимает столько места.

За кафедрой ему пришлось поднять микрофон до максимума. Когда он, бликуя под солнцем очками, начал говорить, я потянулась к рюкзаку и сверилась со своим расписанием. Вот он, последний урок сегодняшнего дня: продвинутый курс американской литературы с мистером Стрейном.

– Этим утром я вижу перед собой молодых людей, которым предстоят великие свершения.

Его слова гремели из колонок; произношение было таким отчетливым, что его почти больно было слушать: долгие гласные, твердые согласные. Тебя словно убаюкивали, только чтобы резко разбудить. Его речь сводилась к набору клише – тянитесь к звездам! Даже если не достанете, можете оказаться на луне, – но он был хорошим оратором и умудрялся наполнить свои слова глубоким смыслом.

– Пообещайте себе, что в этом учебном году несмотря ни на что постараетесь стать лучше, – говорил он. – Поставьте перед собой задачу сделать лучше Броувик. Оставьте свой след. – Он достал из заднего кармана брюк красный платок и, вытирая лоб, показал темное пятно пота подмышкой. – Я преподаю в Броувике тринадцать лет, – продолжал он, – и в эти тринадцать лет бессчетное количество раз становился свидетелем храбрых поступков, совершенных учениками этой школы.