Часто отправлялись мы прогуляться около одной фермы в полулье от дороги, но можно было сократить путь наполовину, перейдя по узкой доске через глубокий и грязный ров. Я всегда предпочитал именно эту дорогу, несмотря на страх наших красавиц, которые дрожали от ужаса, хотя я неизменно шел впереди и подавал им руку. В один прекрасный день, переходя первым, на самой середине я вдруг почувствовал, что доска уходит из-под ног, и оказался во рву, по шею в зловонной грязи. Несмотря на охватившую меня ярость, я был вынужден присоединиться к общему напускному смеху, который, впрочем, длился не более минуты, поскольку шутка была отвратительной и все общество единодушно признало это. Позвали крестьян, которые с трудом вытащили меня, являвшего собой поистине жалкое зрелище. Расшитый золотом совершенно новый камзол, кружева, чулки – все было безнадежно испорчено. Впрочем, я смеялся громче других, хотя думал лишь о том, как бы отомстить самым жестоким способом. Чтобы распознать автора этой злой шутки, мне оставалось только подавить свои чувства и притвориться безразличным. Не было никаких сомнений в том, что доску подпилили. Поскольку в этот раз я приехал всего на двадцать четыре часа и ничего с собой не взял, мне одолжили камзол, рубашку и все остальное. На следующий день я возвратился в город, а вечером опять присоединился к веселой компании. Фабрис, который был рассержен не меньше моего, сказал, что изобретатель ловушки, наверное, чувствует себя виноватым и не решается признаться. Цехин, обещанный одной крестьянке за указ на шутника, открыл мне все. Она поведала, что это был некий молодой человек, и сказала мне имя. Его отыскали, и еще один цехин и мои угрозы заставили юношу признаться, что за это ему заплатил синьор Деметрио, грек, бакалейщик, мужчина лет сорока пяти – пятидесяти, приятный добродушный человек, которому я не сделал ничего плохого, за исключением, правда, того, что недавно отбил у него прелестную субреточку.

Довольный своим открытием, я ломал голову, стараясь придумать какую-нибудь шутку. Но чтобы месть моя была полной и законченной, надлежало изобрести такую проделку, которая превзошла бы выдумку моего бакалейщика. Как назло, воображение не предлагало мне ничего подходящего. Из затруднения меня выручили похороны.

Вооружившись ножом, я отправился после полуночи на кладбище. Откопав мертвеца, которого только что похоронили, я отрезал, хоть и не без труда, руку по самое плечо; потом зарыл покойника и вернулся с рукой к себе комнату. На следующий день, после ужина со всей компанией, я удалился в свою комнату и, вооружившись рукой, пробрался к греку и спрятался у него под кроватью. Через четверть часа является мой шутник, раздевается, гасит свет и забирается в постель. Дождавшись, пока он начнет засыпать, я потихоньку стягиваю с него одеяло. Он смеется и говорит: «Кто бы там ни прятался, иди и оставь меня в покое». Сказав это, он натягивает одеяло обратно на себя.

Минут через пять я снова принялся за свое. Он удерживал одеяло, но я тянул с силой. Тогда, сев на постели, он попытался схватить меня, и тут я и подсунул ему руку трупа. Полагая, что уже держит противника, грек со смехом стал тянуть руку к себе, однако и я несколько секунд крепко держал руку, а потом внезапно отпустил. Бакалейщик опрокинулся навзничь, не издав ни единого звука.

Сыграв свою роль, я тихонько вышел и незаметно вернулся к себе в комнату.

Рано утром шум по всему дому заставил меня проснуться. Не понимая, что происходит, я встал, и встретившаяся мне хозяйка дома сказала, что шутка моя превышает всякую меру.