Кстати, А. А., которая сказала, что Лиля истасканная, – это Анна Андреевна. Ахматова. Не думайте, что Ахматова это сказала мне. Что я сумасшедшая и подростком слышала голоса или на уроках путешествовала во времени и вела беседы со знаменитыми людьми. Просто я с ними выросла.

…Лиля родилась в 1891 году. Евреям тогда разрешалось жить только в черте оседлости, то есть в маленьких местечках. А жить в больших городах можно было только избранным – купцам первой гильдии или людям с университетскими дипломами. Лилин отец был юрист, присяжный поверенный, поэтому его семья и жила в Москве. Отец Лили как раз и был адвокатом по «еврейским делам», занимался получением разрешений евреям жить в столице. Иногда случалось, что евреи-юристы принимали православие для того, чтобы их карьера могла развиваться, но перемена религии ради карьеры была таким… сомнительным делом. Это была как будто рваная рана. Бабушки и дедушки – иудейского вероисповедания, родители – христиане, так что дети в таких семьях не понимали, кто же они на самом деле. Но Лилин отец и карьеру сделал, и от веры своих предков не отказался, так что у Лили не было никаких ран, у нее все было просто замечательно. Хорошо, что мы с Лилей не знакомы! Я вела бы себя с ней глупо – улыбалась безостановочно и кивала неловко, как будто я из дерева.

…Я с ними выросла: с Лилей Брик, Маяковским, Ахматовой, Осипом Бриком и другими… Бабуля, которая «любит Лилю больше, чем меня», была известная маяковедка, ведала Маяковским. Она могла сказать за завтраком, не поднимая глаз от своих бумаг: «Представляешь, Ахматова говорит…» или «Лиля утверждает, что…». Вот мне и казалось, что Ахматова сидит с нами за завтраком и ест яйцо, что все они рядом, живые. И на памятник Маяковскому я поглядывала с чувством своей к нему причастности, как будто он мне немного родственник.

Как интеллигентный человек бабуля не лезла в чужую постель, ее не волновало, «как там у них все было», в этом знаменитом любовном треугольнике «Маяковский, Лиля Брик и Осип Брик», кто с кем спал и как, по очереди или у них была любовь втроем. Ее волновало, кого из своих мужчин Лиля любила, а кем просто пользовалась. Бабуля винила Лилю в том, что один из ее мужчин слишком сильно ее любил. Бабуля говорила о Маяковском с полным правом и подробным любовным знанием, как домашние хозяйки говорят о своем хозяйстве, и ей было обидно, что Лилины желания казались ему непреложным законом, что он не смел ее ослушаться, говорил: если Лиля прикажет ночью босиком идти в Большой театр, значит, надо идти, если Лиля скажет, что шкаф стоит на потолке, значит, шкаф стоит на потолке. Бабуля ведала Маяковским по профессии, а Лиля – по небесному предписанию. И каким бы смешным это ни показалось со стороны, бабуля ревновала «своего» Маяковского к Лиле. О Лиле она говорила беспрестанно – ревниво, обиженно и восхищенно, и получалось, что мы как будто жили втроем.

Я была влюблена в Маяковского, влюблена в памятник, в фотографии, стихи, влюблена в любовь и ненавидела Лилю, но все, что ненавидишь, притягивает, и уже сам не понимаешь, ненавидишь или восхищаешься, – это было уже не важно. Важно, что я думала о ней, – она была мой тайный враг и тайная подруга, более реальная в моей жизни, чем подружка за партой. Я ей завидовала и была в нее влюблена, и, когда бабуля слишком сильно ее ругала, я говорила про себя: «Ну и что?!» «Ну и что?!» – самый сильный аргумент, если любишь. Казалось бы, что мне за дело до людей, которых давно нет на свете? Но в тринадцать лет до всего дело больше, чем до себя. Я была влюблена в Маяковского, в Лилю – что тут странного? Маяковский уж точно лучше мальчиков из класса, Лиля интереснее моих подружек.