Дед в полном, щенячьем восторге. Я давно не видел его таким бодрым. Все же возраст дает о себе знать.

– Угу. Она молодец, – киваю, необычайно за нее гордый. И кошусь в сторону выхода. Интересно, когда она освободится? Не май месяц на дворе. Холодно. И дед, вон, ежится.

– Давай подождем в машине. Не то твои цветы замерзнут. Она может задержаться.

Дед кивает. Смотрит на меня внимательным все подмечающим взглядом.

– Что, милый, не привык ты к такому, да? Сложно?

– Ничего. Справлюсь, – фыркаю я, вытягивая ноги, насколько это возможно.

– Главное – дров не наломай.

– Не наломаю.

– Хорошо бы. Ты слишком собственник. А она…

– Что?

– А она никогда не будет принадлежать лишь тебе, Георгий. Такие женщины рождены для другого.

Стискиваю зубы. Отворачиваюсь к окну. Мне не нравится ни то, что опять приходится ждать, ни слова деда, которые делают это ожидание невыносимым и как будто даже... ненужным. В машине тепло. После выпитого в антракте коньяка начинает клонить в сон. Не найдя в моем лице достойного собеседника, дед начинает о чем-то трепаться с Максом, и я даже на пару секунд отключаюсь под их развеселый треп.

– Нюта написала, что они выходят.

– Встреть, – не открывая глаз, командую я.

– А ты?

– А мы здесь подождем.

– Ну, уж нет! – противится дед. – Я пойду с Максимом.

Понимаю, что веду себя совершенно по-идиотски. Торопливо выхожу следом. К тому моменту Макс уже успел свернуть за поворот. Я подхватываю деда под руку, чтобы тот не дай бог не упал на скользкой плитке, и неспешно шагаю, подстраиваясь под его по-старчески чуть семенящий шаг.

– Темно, хоть глаз выколи. Какого черта они не установят здесь фонарь? – удивляюсь, потому как, ну, ведь и правда, темень. Благо открывается дверь, и в потоке льющегося в проем света я замечаю сначала незнакомую парочку, а за ними и Нюту с Данаей. Несмотря на спустившуюся на город ночь, та почему-то в очках. Сходит со ступенек, завидев нас, вяло машет рукой, шагает было навстречу, но останавливается, когда ее окликают:

– Даная!

Она оборачивается, а дальше происходят сразу две вещи – окликнувший ее человек (я сразу не понимаю, женщина это или мужчина) резко заносит руку и что-то выплескивает Данае в лицо. Еще не осознав толком, что происходит, бросаю деда и со всех ног бегу к ней. Но Макс гораздо ближе, поэтому именно он берет ситуацию под контроль. Вырывает из рук растерявшейся Нюты бутылку Нарзана, подхватывает заваливающуюся Данаю, опускает на землю, одновременно с этим поливая ее лицо водой. Это длится какие-то доли секунды. Может, и того меньше. Но в моей памяти они занимают огромное место. Наверное, так происходит потому, что память запечатлеет все происходящее в мельчайших подробностях. Топот отдает в ушах, кровь пульсирует, сердце заходится. 

– Нужна вода! Больше воды. В нее плеснули кислотой, – чеканит Макс.

– Я разберусь, – сиплю в ответ и, неуклюже падая на колени перед лежащей на голой земле Данаей, набираю полные пригоршни снега. – Найди того, кто это сделал!

Начинаю осторожно растирать ее лицо, губы, шею… На шикарном пальто Данаи расползаются безобразные пятна. Такие остаются на одежде, если на нее ненароком плеснуть хлорки. Эта картинка знакома каждому ребенку, рожденному в СССР. Развожу полы. Нужно убедиться, что кислота не попала на тело. Удивительно, но у меня холодная голова. И твердые руки. Как если бы такие ситуации для меня были привычным делом.

– Сейчас-сейчас, моя хорошая. Вот так. Так лучше? – а сам боюсь на нее смотреть. – Сильно болит?

– Да нет, вроде бы.

Ее слова ни капельки не утешают. Каждый знает, что когда человек в шоке, он не чувствует боли.