Они так рады были этим ее приходам! Мать Колькина все подарочек какой норовила ей в руки сунуть – духи хорошие иль другую какую безделицу – все равно приятно. И настал момент – дождалась она Кольку. Увидела как-то утром входящего в калитку молодца в синем залихватском берете – коленки так и подогнулись, и ведро с молоком чуть не опрокинула. Он подхватил, закружил ее по двору! Мать смотрит в окно, плачет… Вот счастье-то было! Настоящее, стопроцентное, осязаемо идущее из твердых мужицких Колькиных рук, из сияющих восторженной прозрачностью глаз, из короткого крепкого поцелуя в губы – так и припала к нему, ничего не стыдясь, и оплелась руками о каменную шею…

Это он, стало быть, тогда к ней сначала пришел. Прямо со станции. Чтоб вместе потом у его родителей появиться. Ну, она оделась понаряднее, и пошли. А потом родители Колькины по случаю возвращения сына гулянку устроили. Всех в гости созвали, кого могли! И друзей, и знакомых, и соседей. Может, и не надо было этого делать, наверное… Не надо было так лихо праздновать-то. Надо было дать отойти парню, приспособиться как-то к гражданской жизни. А тут каждый подходит, и со всеми рюмкой чокнуться изволь, прими радость! Вот Колька и принял в себя этой радости столько, что потом лучше и не вспоминать, что было…

Затянулась эта их пьянка-гулянка до поздней ночи. Народ все шел и шел. То друзья Колькины с вечерней смены заглянут, то родственники из деревни на последнем автобусе свалятся… Сунулись – выпивка закончилась. Никто толком и не понял, как это Колька так лихо вывел отцовские «Жигули» из гаража да за руль сел. Маруся все потом себя спрашивала – она-то где в тот роковой момент была? Почему проворонила? Не остановила? Она ж рядом с ним должна была находиться…

В общем, совершил в ту ночь пьяный Колька наезд на пешехода. И откуда у них в городе ночью этот пешеход взялся? У них и днем-то народу на улицах невелико – светофоры так только, для видимости стоят… Сбил насмерть человека. Когда полиция да гаишники в дом приехали – им поначалу и не поверил никто.

Все последующие события для нее пролетели вязко и мутно, как в дурном сне. Хоть и быстро пролетели. А чего не быстро-то? О чем тут следствие вести? Вот вам убийца виноватый, вот человек убитый. И неважно, что на улице совсем темно было, и неважно, что в том самом месте отродясь никаких фонарей не было. И тем более неважно, что радостное событие Колька отмечал. Сел пьяный за руль – ответь. Все оно так, конечно. Все правильно. На то оно и правосудие. И нет этому правосудию никакого дела до бедного Марусиного сердца, рвущегося через голову адвоката туда, через железные широкие прутья решетки, к Кольке, безысходно обхватившему свою голову крепкими руками…

Дали Кольке три года колонии и три года поселения. Судья беспристрастно прочитал приговор, человек в форме так же беспристрастно отомкнул замок железной клетушки, вывел Кольку в наручниках. Все. Кончилось для Маруси прозрачное счастье. Как будто и не было ничего. Шесть лет. Шесть лет. Даже цифры такие в голове не укладывались. Шесть лет! В любой молодости шесть предстоящих впереди лет кажутся огромной жизнью, которую и не прожить никогда…

Потом она домой пришла. Закрылась в той самой сараюшке, как мать когда-то, завыла-запричитала взахлеб, упершись взглядом в толстую связку лука. Что ж, видно, это у них семейное, на женском роду написано – на лук плакать. Правда, мать ей долго плакать не дала. Ворвалась, дернула за волосы пребольно, подняла на ноги, встряхнула с силой: