То, что она писала про дельфина с окровавленными глазами, не дававшего спокойно спать семьдесят лет, я уже приводил выше. Но вот интересны и такие записи: «Как жестоко наказал меня „создатель“ – дал мне чувство сострадания. Сейчас в газете прочитала, что после недавнего землетрясения в Италии, после гибели тысяч жизней, случилась новая трагедия: снежная буря. Позвонила Н. И., рассказала ей о трагедии в Южной Италии и моем отчаянии. Она в ответ стала говорить об успехах своей книги!»

Отношения с музыкой, живописью, литературой понятные: восторженные, на высоком пиетете. А вот с коллегами (которые, по идее, должны являться «преданными служителями», жрецами всех этих изящных искусств) – крайне непростые. Возможно, одна из главных причин: Раневская – несгибаемая максималистка. Не выносит фальши, а что еще хуже (о, ужас!) – требует этого и от других. «Ненавижу бездарную сволочь, не могу с ней ужиться, и вся моя долгая жизнь в театре – Голгофа», – не раз жалуется Раневская.

К тому же, какие могут быть отношения с теми, кому даны едкие, но меткие определения, моментально расходившиеся кругами в актерских байках: «У этой актрисы жопа висит и болтается, как сумка у гусара», или «У нее голос – будто в цинковое ведро ссыт».

Да даже если и поприличнее случалось наблюдение – «У нее не лицо, а копыто», – выраженное вслух, оно все равно могло навсегда испортить любые отношения. Это когда о бездарностях. Но и с теми, с кем дружила, кого уважала за профессионализм – могла также быть нетактична. Не все готовы спокойно воспринять ее неожиданный юмор в невинных дружеских подначках.

Знаменитый драматург Виктор Розов похвастался: мол, жаль не присутствовали на премьере моей последней пьесы. И добавил картинно: «Люди у касс устроили форменное побоище!»

«И как? Удалось им получить деньги обратно?» – тут же отозвалась Раневская, немало не заботясь о чужом творческом самолюбии (а им в той или иной степени поражены все деятели искусства!), которое своей «невинной» шуткой она буквально втоптала в асфальт.

Зная, что Раневская не склонна к экивокам и будничной дипломатичности, коллеги побаивались общения с ней – никому не хотелось стать антигероем свежих театральных анекдотов. Зная, что за словом в карман Раневская не лезет и что палец в рот ей не клади, мало кто рисковал и пикировался с ней, соревнуясь в обмене колкостями. Типичная иллюстрация разговора при свидетелях: дежурный комплимент от «Великой старухи» («Вы по-прежнему молоды и прекрасно выглядите!»), сказан со столь узнаваемой улыбкой-ухмылочкой, что собеседнице просто неймется выдать в ответ какую-нибудь колкость. Что та и делает, правда, ограничивая свою тираду стандартной, штампованной заготовкой: «А я вот не могу ответить вам таким же комплиментом!» На что тут же получает от Раневской припечатывающее: «А вы бы, как и я, – соврали!»

Думаю, многие (обстоятельно поразмышляв!) начинали откровенно избегать столь опасную собеседницу. Ну, а как еще, если той претит политес, да к тому же она еще может в любой момент внезапно начать резать правду-матку?!

Думаю, здесь достаточно всего одной, но наглядной иллюстрации. Ответственный работник советской литературы, поэт и функционер, на бегу поздоровавшись в Доме актера, чисто формально поинтересовался свысока: как, мол, ваши дела, Фаина Георгиевна? Бедный… Привык ведь к дежурному «хорошо» или «ничего»! (Сейчас, порой, сразу спрашивают «А как ваше „ничего“?», подчеркивая, что другой ответ как-то и не особо ожидается).

Реакция Раневской – как всегда непредсказуемая! – соответствующая: проучить формалиста. Могла, по обыкновению просто послать в задницу. Но в этот раз устроила мини-спектакль. Вцепилась в «неравнодушного» и, не отпуская, стала картинно благодарить: