– Молодчина. А теперь положи его в кроватку и отправляйся спать. Я просто включу посудомоечную машину и сама за собой дверь закрою.

Вид у Люси делается удивленной.

– Но… разве ты не собираешься… остаться ненадолго?

На это я знаю правильный ответ. Никто не хочет, чтобы свекровь задерживалась надолго. Ребенок спит, в доме прибрано. Сейчас самое время уходить. Я во многом сомневаюсь, но в этом я абсолютно уверена.

– Нет-нет. У меня уйма дел. Мне надо бежать.

Я собираю свои вещи и включаю посудомоечную машину. И только когда я выскакиваю за дверь, до меня доходит, что я так и не объяснила значение курицы.

ЛЮСИ

НАСТОЯЩЕЕ…

За три дня, прошедшие со смерти Дианы, я ни разу не готовила, не стирала и не ходила в супермаркет. Я не ругала детей, не помогала никому с домашним заданием и не прятала овощи под соусом для спагетти. Я вообще ничего нормального не делала. Мы словно бы застряли в пустоте без времени и движения, а остальной мир рассеянно и равнодушно продолжал жить своей жизнью.

Сегодня старшие дети вернулись в школу, но Олли так и не пошел на работу. Это сюрприз, даже в свете смерти его матери. За последние два года мой до того не слишком честолюбивый муж превратился в трудоголика, отправлялся на работу по выходным, по вечерам и в праздничные дни. Теперь он сидит на диване рядом с Эди, уставившись в пустоту, словно в каком-то трансе. Время от времени я подхожу к нему и говорю, как мне жаль и как бы мне хотелось что-то сделать. И каждый раз я задаюсь вопросом: «А действительно ли я хочу?»

Я иду на кухню, решив, что пришло время прибраться и восстановить некое подобие порядка. Это самое меньшее, что я могу сделать. На углу стола лежит груда нераспечатанной почты, поэтому я начинаю с нее, вскрываю каждый конверт ногтем большого пальца и, расправляя, складываю бумаги стопочкой.

Первый документ – банковское уведомление. Как правило, я не просматриваю банковские уведомления: поскольку на мне груз родительских обязанностей, я только рада, что могу взвалить на Олли возню с финансами (это не столько сексизм, сколько справедливое распределение ответственности). Но когда мой взгляд падает на цифру в конце страницы – в колонке задолженность, а не прибыль, – я невольно вздыхаю. Мой взгляд резко перепрыгивает к началу страницы, где в шапке значится «Кокрэм Гудвин». «Кокрэм» – это, разумеется, фамилия Эймона, делового партнера Олли. Как, скажите на милость, они могли столько задолжать? И, что еще важнее, почему Олли не сказал мне об этом?

Я открываю рот, чтобы спросить мужа, но не успеваю я заговорить, как раздается стук в дверь. Я смотрю на Олли, но он едва замечает, он слишком погружен в свою пустоту.

– Я открою, – говорю я без всякой надобности.

Когда я открываю дверь, то вижу на пороге двоих: не в форме, но явно полицейские. Это подсказывает мне интуиция, а еще об этом свидетельствует значок, который предъявляет женщина.

– Я старший детектив-констебль Джонс, – говорит она. – Это детектив-констебль Ахмед.

– Привет, – говорю я.

Это уже не Саймон и Стелла, молодые румяные полицейские, которые сообщили нам о смерти Дианы. Детективу Джонс за сорок, она худощавая, среднего роста. У нее привлекательное, хотя и немного мужское лицо и каштановые с золотистыми перышками волосы до подбородка. Одета она просто и практично: белая рубашка и темно-синие брюки, достаточно облегающие, чтобы предположить, что она гордится своей фигурой.

– А вы кто? – спрашивает она.

– О… Я… э-э-э… Люси Гудвин.

– Ага, невестка, – кивает Джонс. – Сочувствую вашей утрате.