Подонок!

- Люблю тебя, - прошептала ему на ухо. – Слышишь, скорая уже едет, сирены слышишь, Влад? Потерпи, не умирай только.

- Пускай? – в Катю, не иначе, демон вселился сегодня, она за волосы меня дергает, и слезы с новой силой из глаз льются уже не только от душевных мук, но и от физических. – А Полина, а? О ней забыла? А обо мне? Я ради тебя все бросила, поехала с тобой, а стоило этому мудаку появиться, так ты готова всех бросить? И дочку и меня? Еще раз говорю, тебя во всем обвинят, так что вставай!

Катя сошла с ума.

И я сошла с ума, раз про Полю забыла. Ей одной я обязана – девочке своей, которой обещание дала в день ее рождения, клятву дала, что никогда не оставлю, не брошу, как меня бросали. А сейчас предала, пусть и в мыслях, но предала родного ребенка.

Встала с мокрого, прохладного асфальта, и на негнущихся ногах сделала пару шагов к лысоватому водителю злополучной машины.

- Его зовут Владислав Гарай. Владислав Евгеньевич Гарай, - хрипло повторила я второй раз. – Скажите в скорой, и пусть отцу его позвонят. Телефон найти несложно.

- А ты куда, пигалица? – проорал мне вслед водитель, но мы с Катей побежали прочь, под вой сирен карет скорой помощи и полиции.

Куда я?

К нашей дочери.

ВЛАД

Вера шептала мне что-то неясное, и слова ее унес ветер. Вера лицо мое гладила, эти прикосновения я узнаю всегда, отличу от миллиона других – они забирали боль, они давали иную боль, более мучительную и жесткую.

Музыкальные, длинные пальцы мимолетно пробежались по моей коже, и исчезли.

Как и сама Вера. Снова.

И пришла боль, а с ней снова она явилась, издеваясь надо мной: то рядом оказывалась, не прикасаясь, то уходила, а я, как идиот, звал, звал, звал… И когда стало совсем невыносимо, я открыл глаза.

- Ну наконец-то, - первое, что я услышал, это голос отца, бьющий по голове набатом. – С возвращением, сын.

С возвращением?

Закрыл больные, почти ничего не видящие глаза, пытаясь в себя прийти, и понять, что за херня происходит. Я работал. И пил. Это я помню, дни однообразны, и этим я весь год занимался: утром, днем и вечером я филиал поднимал, а ближе к вечеру я поднимал стакан, чтобы к ночи свалиться без мыслей.

Без чувства вины и утраты.

- Я напился. Ты меня в клинику сдал? – голос хриплый, глаза открывать противно, да и само самочувствие мерзкое: голова раскалывается, да еще и эта тошнота позорная.

Полное дерьмо – вот как можно охарактеризовать мои ощущения. Полное. Мать его. Дерьмо.

- Ты под машину попал. Сотряс у тебя, Влад, и пара синяков. Правду говорят про пьяных, - отец хохотнул, а я чуть не заорал от громкого смешка, он мне в мозг иглой впился, - был бы трезвым, так легко бы не отделался. А так всего лишь сотряс, скоро выпишут.

Сотряс.

И я попал под машину… под машину… и воспоминания обрушились огненной лавой: золотые глаза Веры, полные злости, ее руки на мне, ее близость, и визг колес. Вера, она же умерла, я на самое дно скатился, заливая боль выпивкой, и место мне в психушке, раз из-за глюка под машину попал.

Призрак, не человек, нет ее.

Но тем не менее, я прошептал с наслаждением ее имя:

- Вера…

- Она самая. Вера, - отец зол, он не смакует ее имя, а выплевывает. – Дрянь эта Вера, жаль, что выжила. Но ничего, мерзавку я найду, она чуть не убила тебя, идиота. Впервые рад твоей привычке бухать, Влад, но бросить придется. В этот раз алкоголь спас, в следующий – погубит.

Мне нужна тишина. От каждого слова отца голова раскалывается все сильнее, и сильнее, также как и от мыслей, но одно я уясняю точно: Вера жива. И от понимания этого пульс разгоняет застоявшуюся кровь, которая в огонь превращается, и уже почти не больно, а мучительно прекрасно.