Естественно, что у него в землянке на столике, сбитом из сырых еловых досок, рядом с сапожным инструментом и заготовками частенько можно было увидеть и банку с американскими консервами, и пачку “Казбека”, и увесистый мешочек сахарного песку.

Ясько был мужиком хозяйственным и аккуратным. Возле своей землянки он соорудил скамеечку со спинкой и частенько посиживал на ней под свисающими над его головой, повешенными для просушки валенками.

Однажды под вечер, возвращаясь после дежурства на мосту, я увидел на этой скамеечке женщину. Молодая, в наброшенном на плечи шерстяном платке, в модном до войны красном, в талию, пальтишке, в резиновых сапогах, худенькая, с большими, впавшими глазами, она держала в одной руке кусок хлеба, а другой черпала деревянной ложкой из стоявшей тут же на скамейке банки свиную тушенку. Изредка она поглядывала на стоявшего возле нее Ясько не то со страхом, не то с благодарностью и быстро опускала глаза.

Скорее всего, и со страхом, и с благодарностью.

Ясько заметил меня, его смуглое лицо расплылось в самодовольной улыбке, он многозначительно подмигнул мне и сделал чуть заметный жест – уходи, мол, не смущай человека.

Эта женщина не выходила у меня из головы. Я с самого прибытия сюда, на Черную речку, не встречал гражданских лиц, тем более женщин. И хотя видел ее мельком, показалась она мне, несмотря на свою запуганность и худобу, привлекательной и даже красивой.

Через пару дней из разговора лейтенанта Алтухова со старшиной Масловым я узнал, что в трех километрах от нас, в больших землянках, оставленных артиллеристами после прорыва, расположен рабочий батальон, занятый на прокладке и восстановлении лесных дорог и состоящий целиком из женщин.

Однажды лейтенант Алтухов предложил мне отправиться к “героическим ленинградским женщинам”, провести у них вечерок.

Алтухова я знал по запасной части, и на Ленинградский фронт мы прибыли в одном эшелоне. Невысокий, с запавшей в плечи, слишком большой, не по фигуре, головой, коротконогий, он тяжело переживал свою нескладность и отсутствие бравой офицерской выправки. Но, обижаясь на свою судьбу, не питал зависти к тем, кто, в отличие от него, обладал и ростом и выправкой, наоборот – испытывал к ним особую симпатию, даже искал их дружбы, будто рядом с ними и сам становился выше и стройней.

Со мной он любил поговорить на отвлеченные темы, вести, как он это называл, “философские беседы”. Какова, например, будет любовь при коммунизме, сохранится ли семья и как, с чего, собственно, начнется коммунизм: будет ли объявлено законодательным актом или все произойдет как-то незаметно и постепенно. Таково примерно было содержание подобных “бесед”. Иногда касались мы и других, более современных проблем, но коммунизм интересовал Алтуха, как его между собой называли солдаты, больше всего остального. Наверно, с приходом коммунизма он связывал какие-то изменения, если и не в своей личной судьбе, то, во всяком случае, в судьбе таких, как он.

Иногда Алтухов ставил меня в тупик. Так, однажды он спросил, не считаю ли я, что при коммунизме должно быть введено вегетарианство. Другой раз – сохранятся ли при высшей форме социального общежития такие вещи, как половые извращения, в частности гомосексуализм.

Вот уж о чем никогда не задумывался, так это о судьбе гомосексуализма при коммунизме. Я только пожал плечами и сказал что-то маловразумительное. Однако эта проблема его очень занимала, он возвращался к ней снова и снова. Все эти “философские беседы”, начавшиеся еще в запасной части, привели к тому, что Алтухов считал меня своим другом и предложение отправиться к ленинградкам было естественным проявлением дружбы и покровительства – я был всего лишь сержантом.