Я вышел из вокзала и остановился у стоянки такси. Небо было серое и холодное, воздух влажный. Справа клубок дорог и бетонных мостов, позади них – вода, за ней – здания монументального вида. Слева широкая, запруженная транспортом дорога, прямо по курсу еще одна дорога, чуть выше она сворачивала налево и шла вдоль кирпичной ограды. За оградой виднелась церковь.

Куда идти?

Я поставил ногу на скамейку, скатал сигарету, закурил и пошел налево. Метров через сто остановился. Этот маршрут не внушал оптимизма, тут все было сделано для машин, проносившихся мимо, поэтому я развернулся, пошел назад и решил опробовать дорогу от вокзала вверх – она выводила на широкую авеню с большим торговым центром из красного кирпича по одной стороне. Поодаль была площадь, опущенная ниже уровня улиц, с ее правой стороны высилось стеклянное здание.

КУЛЬТУРХЮСЕТ – написано было на нем красными буквами. Я зашел внутрь, поднялся на эскалаторе на второй этаж, где обнаружилось кафе, купил себе багет с фрикадельками и салат из красной капусты и сел у окна, в которое мне была видна площадь и улица перед торговым центром.

Я собираюсь тут жить? Я тут теперь живу?

Вчера утром я был дома в Бергене.

Вчера было вчера.

Тонья проводила меня на поезд. Искусственный свет над перронами, пассажиры перед вагонами, уже настроенные на ночной лад и говорящие вполголоса, чемоданные колесики, скребущие по асфальту. Она плакала. Я не плакал, лишь обнял ее и стер слезы с ее щеки, она улыбнулась сквозь слезы, я поднялся в вагон с мыслью, что не хочу видеть, как она будет уходить, не хочу видеть ее спину, но не вытерпел и выглянул в окно: она шла по перрону и скрылась в вокзале.

Она останется там же?

В нашем доме?

Я откусил багет и посмотрел вниз на черно-белые квадраты площади, чтобы переключиться хоть на что-нибудь. На другой стороне, где магазины, было людно. Входили-выходили из дверей метро, из входа в галерею, ехали вверх-вниз по эскалаторам. Зонты, пальто женские, пальто мужские, сумки, пакеты, рюкзаки, шапки, детские коляски. Выше их – машины и автобусы.

Часы на стене торгового центра показывали без десяти три. Лучше постричься сразу, подумал я, а то потом есть риск не успеть. Спускаясь на эскалаторе, я вытащил мобильный телефон и стал прокручивать список сохраненных номеров, но звонить не хотелось никому – слишком много придется объяснять, слишком много говорить, а взамен я мало что получу – так что, выйдя на улицу, в безнадежный мартовский день, где пошел снег, посыпались тяжелые хлопья, я выключил телефон, сунул обратно в карман и побрел по Дротнинггатан в поисках парикмахерской. Напротив торгового центра мужик играл на губной гармонике. Ну как играл. Он просто дул в нее со всей дури и то и дело резко откидывался назад. Волосы у него были длинные, лицо помятое. Бешеная агрессия, исходившая от него, задела меня. Пока я шел мимо него, в венах колотился страх. Неподалеку, у входа в обувной магазин, молодая женщина наклонилась над коляской и вытащила младенца. Он был упакован в меховой мешок, голова затянута в меховую шапку, и смотрел прямо перед собой, не реагируя на манипуляции матери. Она прижала его к себе одной рукой, другой толкнула дверь магазина. Снег таял, касаясь асфальта. Мужчина сидел на раскладном стуле с плакатом, из которого можно было понять, что в ресторане в пятидесяти метрах отсюда подают стейк на доске всего за сто девять крон. Стейк на доске? – подумал я. Шедшие мимо женщины были во многом похожи друг на друга, большинству лет пятьдесят, в очках, в пальто, располневшие, в руках пакеты из магазинов «Оле́нс», «Линдекс», «НК», «Кооп», «Хемчёп». Мужчин того же возраста было меньше, но среди них многие тоже выглядели похоже, хотя иным образом. Очки, песочного цвета волосы, водянистые глаза, зеленоватые или сероватые куртки менее делового кроя, чаще тонкие, чем толстые. Я хотел остаться один, но такой опции не имелось, и я тащился вперед. То, что кругом были сплошь незнакомые лица, и то, что, поскольку я никого тут не знаю, так будет еще много месяцев, не отменяло чувства, что все на меня пялятся. Когда я жил на крошечном острове, где кроме меня было еще три человека, я и тогда чувствовал себя все время на виду. У меня неправильное пальто? А воротник, наверно, распахивают не так? Ботинки, хорошо ли они смотрятся? А походка? Я слишком подаюсь вперед? Да, вот такой идиот. Пламя идиотизма разгоралось во мне. Нет, но надо быть все же таким идиотом? Гребаным идиотом в квадрате. Эти мои ботинки. Моя куртка. Дурак, дурак, дурак. Рот мой, бесформенный, мысли мои, бесформенные, чувства мои, бесформенные. Все вытекло. Нигде ничего постоянного, крепкого. Мягкое, желейное, глупое. Етить-колодрить, идиот хренов. В кафе я покоя не нашел, вмиг сосчитал все взгляды в зале и продолжал реагировать на них, каждый брошенный на меня взгляд проникал в душу и устраивал там погром, а каждое мое движение, простейшее, типа пролистнуть книгу, таким же образом регистрировалось ими как очередное проявление моего идиотизма, каждое мое движение говорило: вот перед вами идиот. Так что лучше уйти, потому что здесь взгляды один за одним исчезают, их сменяют другие, но они хотя бы не успевают выкристаллизоваться, они просто проплывают мимо: смотри, а вон идиот, смотри, а вон идиот, смотри. Так я и шел под эту песню. И знал, что неправда, что я сам все напридумал, но знание не помогало, окружающие все равно проникали внутрь меня и устраивали там погром, даже самые никчемные, самые некрасивые, самые толстые, оборванцы, даже тетка с приоткрытым ртом и пустыми, мутными дебильными глазами могла сообщить мне, какой я идиот, просто посмотрев на меня. Даже она. Так было, да. Я шел через толпу людей, под темнеющим небом, хлопьями мокрого снега, мимо одного светящегося магазинного окна за другим, совершенно одинокий в моем новом городе, без малейшей идеи, как оно все тут будет, потому что мне было все равно, ничто не играло никакой роли, вот правда – единственная моя мысль была, что я должен через это пройти. «Этим» была жизнь. А я был занят прохождением через нее.