Не споря, мы двинулись вверх по склону. Кое-где вода унесла с собой часть дорожного покрытия, местами в нем образовались длинные промоины. В одном месте, где земля совсем размокла, мы немного постояли и потоптались в грязи, мокрый гравий облеплял сапоги, это было здорово. Руки у меня замерзли. Когда я сжимал одной другую, на покрасневшей коже от пальцев оставались белые следы. Но бородавки – три на одном большом пальце, две на другом, одна на указательном и три на тыльной стороне ладони – цвета не поменяли и остались такого же тусклого коричневато-красного цвета, как всегда; их покрывали малюсенькие чешуйки, которые можно было сколупывать ногтем. Затем мы перешли на другую сторону луга, который кончался каменной оградой; дальше начинался лес, как бы обрамленный отвесным крутым кряжем десятиметровой высоты, поросшим ельником, с торчащими из земли скалами. Здесь или в похожих местах я любил воображать себе, что это такое море, что низины – это его гладь, а горы и скалы – острова.

Вот бы покататься на лодке по лесу! Понырять среди деревьев! То-то было бы здорово!

Иногда в хорошую погоду мы выезжали на взморье по ту сторону острова. Оставив машину на старом стрельбище, мы шли на выглаженные волнами «бараньи лбы», где у нас было постоянное место, – неподалеку от спорнесского пляжа, куда я, разумеется, отправился бы с большим удовольствием, потому что там был песок и можно было шлепать по мелководью до подходящей глубины. А тут глубина начиналась сразу. Была там, правда, маленькая бухточка, вернее, щель в скале, наполненная водой. Спустившись в нее, можно было купаться, но она была маленькая, а дно неровное, покрытое морскими желудями, водорослями и ракушками. С моря на скалы накатывали волны, и вода в бухточке поднималась, иногда по самую шею, и спасательный жилет на мне задирался до ушей. Отвесные стены усиливали бульканье и плеск, от этого гулкого звука становилось настолько жутко, что дыхание останавливалось, так что приходилось хватать воздух глубокими, дрожащими глотками. Так же жутко было, когда волна откатывала и вода с хлюпающим звуком утекала из бухты. Когда на море был штиль, папа надувал желто-зеленый матрас, и я мог лежать на нем, покачиваясь возле берега: голый живот и грудь липли к мокрому пластику, спину жгло и сушило палящее солнце, и я плавал на матрасе, тихонько подгребая ладонями. Вода, в которой плескалась моя рука, была такая свежая и соленая. Я разглядывал водоросли, медленно покачивавшиеся туда-сюда между больших валунов, к которым они лепились, высматривал рыб и крабов или следил за проплывающими вдалеке кораблями. Ближе к вечеру прибывал датский паром, мы смотрели, как он показывался на горизонте, а когда собирались домой, он уже высился белой громадой у нас в проливе, среди низких островов и шхер. Что это – «Венера»? Или «Кристиан IV»? Ребята с южного и западного берега нашего острова, а также, вероятно, и те, что жили по ту сторону Галтесунна, на далеком от нас острове Хисёйя, любили купаться при его подходе, потому что он поднимал за собой высокую кильватерную волну. Однажды, когда я вот так качался на матрасе, меня приподняла внезапная волна и сбросила в воду. Я камнем пошел ко дну. Глубина там была метра три. В панике я стал барахтаться, закричал, наглотался воды, отчего напугался еще больше, но все это длилось, наверное, не более двадцати секунд, потому что папа увидел, что случилось. Он бросился в воду и вытащил меня на сушу. Меня вытошнило водой, я озяб, и мы уехали домой. Моей жизни ничто не угрожало, и это происшествие не оставило во мне заметного следа, кроме ощущения, которое охватило меня, когда, вернувшись домой, я отправился на гору рассказать о случившемся Гейру: мир – это то, по чему я хожу ногами, он прочен и непроницаем, сквозь него невозможно провалиться, как бы он ни вздымался крутыми горами и не опускался глубокими впадинами долин. Я и раньше это знал, но никогда еще не чувствовал так отчетливо, что мы ходим по его поверхности.