РЕНЕ ГЕРРА: То, что есть такие байки и легенды, мне приятно и лестно. Я уже сорок лет профессионально занимаюсь русской культурой, а первая моя встреча с Россией произошла на юге Франции, на Лазурном берегу, откуда я родом. Я совершенно случайно, еще подростком, встретился в Каннах с русскими так называемыми белоэмигрантами. Заинтересовался их судьбой и творчеством. Меня интриговало, как можно творить в отрыве от родины. Далеко не все из них являлись аристократами, но это были одаренные люди, как это часто случается с русскими. Эмиграция, с одной стороны, стала для них трагедией, с другой – удачей, спасеньем, шансом выжить и реализовать себя. В двенадцать лет я познакомился с поэтом Екатериной Леонидовной Таубер и со временем, можно сказать, стал ее духовным сыном, отсюда, наверное, и легенда, что я отпрыск графини. Хотя мои родители – чистокровные французы, преподавали немецкий и математику, прадед был мелкий французский буржуа. А сама Екатерина Леонидовна, по мужу Старова, являлась дочкой доцента Харьковского университета, о ее стихах писали Ходасевич, Бунин, Адамович. Много лет спустя я даже издал два ее сборника. На юге Франции вообще русских было очень много. Я встречался с Сергеем Ивановичем Мамонтовым, из ТЕХ Мамонтовых. Он родился в России, учился в Берлине на архитектора, после войны уехал в какую-то африканскую страну, обустроил там имение и числился крепостником, пока его не выгнали и оттуда, когда Африка обрела независимость. Он читал мне отрывки из своей будущей книги мемуаров прямо на пляже в Каннах в начале 60-х. Такой сухой старик с прямой спиной и злой иронией. Он, например, мог сказать дочке белого генерала: «Да ваш папаша в носу ковырялся, когда мы с большевиками воевали!» Эта книга описывала Гражданскую войну глазами простого офицера. Мемуары получили одобрение Солженицына и вышли в парижском издательстве ИМКА-ПРЕСС, сейчас книга переиздана в России.

А в те годы практически НИКТО на Западе, особенно во Франции, русскими эмигрантами не интересовался. Это сейчас стало модным, за последние 10–15 лет, а тогда кому нужно было в Париже творчество Юрия Анненкова, Константина Сомова или даже Александра Бенуа? Кто знал о «мирискусниках»? О них как-то даже НЕ ПОЛАГАЛОСЬ писать и вспоминать. По-настоящему востребованы они не были. Когда я приехал в Париж в 1963 году, чтобы стать студентом Сорбонны, я хотел скорее познакомиться с русскими художниками, пока они еще живы. И я был практически единственным из французских студентов-славистов, который нарушил негласное табу и общался с эмигрантами. Такие встречи не рекомендовались, более того, были противопоказаны тем, кто строил академическую карьеру. Эмигранты для многих интеллектуалов были люди прошлые, отработанные люди. А я считал, что у них было гениальное прошлое и, несомненно, есть будущее. Юрий Анненков был первым художником, проиллюстрировавшим «Двенадцать» Блока, портретистом, увековечившим литераторов – Ахматову, Пастернака, Ремизова, Шкловского – и политиков – Ленина, Луначарского, Радека, Зиновьева, Каменева. Он – целая эпоха, и вдруг выясняется, что с ним можно общаться просто так, придя с улицы. Потому что никто им не интересовался. Не то что забыли, но это БЫЛО НЕАКТУАЛЬНО. И я встретился. Но не с Советским Союзом, а с Россией. Я общался с Георгием Адамовичем, Борисом Зайцевым, Владимиром Вейдле и прослыл в Сорбонне белой вороной. Считалось, что я дурак и сам себя компрометирую. Зачем он это делает, когда ему уже неоднократно намекали, что НЕ НУЖНО, советские товарищи могут обидеться?