Сухая формулировка «…по истечении срока давности», от которой внутри всё разрывается. Моего мальчика так и не нашли, он не был нигде похоронен. А моя душа оказалась погребённой, засыпанной официальным отписками и дежурным «приносим наши соболезнования», от которых только тошно становилось. И эта боль не утихла, нет. Каждый день, каждую минуту я думаю нём, о моём мальчике. Я мысленно разговариваю с ним, шепчу, закрыв глаза: «Мой мальчик, мама рядом, мама ждёт тебя. Вернись, пожалуйста».

Но никто не верит, что он мог остаться жив. Говорят, проверено всё, что только можно было. А я не могу смириться. Ну не могу я!..

Лера. Не знаю, как упустила этот момент. Это сейчас я понимаю, что у девочки был подростковый период, шестнадцать лет. А я отодвинула её на расстояние вытянутой руки. Она, кажется, пыталась мне что-то рассказывать поначалу, делиться своей жизнью. Но мне было не до неё. Вообще ни до кого. И дочь отдалилась, ушла в свой мир.

Пошли протесты. Сначала они выражались во внешних изменениях: она проколола нос, язык, покрасила волосы в ядовитый цвет. Потом стала прогуливать школу, сбегать из дома, её высаживали из электричек и с полицией привозили домой… Затем, к счастью, она увлеклась горным туризмом, и теперь хоть и не дома постоянно, но и не с дурной компанией.

Вот и сейчас Лерка где-то в горах. Даже маму с днём рождения не поздравила. А вот муж поздравил. Ещё как «поздравил»!

Накануне собрал чемоданы и сказал, что устал, видите ли, что у него появилась другая. Водевиль какой-то, честное слово.

А я… А что я? Не в ноги же ему кидаться! Пусть идёт. Мне уже абсолютно всё равно…

Ну что ты всё «мур» да «мяу»!? Я тебе душу изливаю, а тебе – лишь бы пожрать выпросить!..

Я оторвала взгляд от тощего рыжего кота, который громко мурчал и тёрся о мои дорогущие туфли. Дожила: поговорить не с кем, жалуюсь на жизнь бездомному коту, которому явно не слаще, чем мне.

– Прости, – почесала ему за ухом, – но домой я тебя не возьму. Лерка приедет, выкинет нас обоих. У неё на вас аллергия, в самом прямом смысле. Поэтому нельзя.

Я встала со скамейки, поправила слегка задравшуюся юбку, в отражении витрины магазина оценивающе глянула на причёску и пошла к припаркованной неподалёку машине, громко стуча каблуками по цветной плитке вечернего бульвара. Каждый шаг отсчитывал начало моего сорок третьего года.

Утром я проснулась, как обычно, от звонка будильника. Обычным было всё: и подглядывающее в окно солнце, и пейзаж за окном. Только сегодня я проснулась почти разведёнкой. Это было впервые. Огромная кровать с постельным бельём цвета фуксии сегодня как никогда стала мне велика.

Сама не ожидала, что мне будет не хватать этого вечного храпа под боком и закидывания на меня ног. Казалось, в последнее время муж для меня стал больше привычкой – есть и есть. А сейчас вот открыла глаза, лежу и понимаю: я одна. Мне холодно, – не в комнате, а в душе́, – холодно и пусто.

А с семейной фотографии, что стояла на высоком комоде цвета венге, смотрели четверо: Валера, Лерка, я и Антошка. Счастливые, обнимающиеся и искренне любившие друг друга. Комод стоял прямо напротив кровати, и каждое утро я улыбалась этой фотографии. Но не теперь. Согнув ноги в коленях, с грустью рассматривала наши лица: этому снимку лет семь, а кажется, что всё осталось где-то в прошлой жизни; а в этом – те, кто остались рядом, разучились любить и могли лишь обвинять друг друга в своих проблемах. И было ощущение, что те люди, которые смотрели в камеру, лгут друг другу. Только сами ещё об этом не знают. Решение пришло спонтанно: я встала и, подойдя к фото в стеклянной рамке, просто убрала его в верхний ящик комода.