На открытую книгу упал древесный лист. Мо смахнул его, но лист тонкими паучьими лапками вцепился в его палец.

– Смотри-ка, – сказал Мо, поднося его к глазам. – Это что, один из Орфеевых лиственных человечков? Его создания, похоже, быстро размножаются.

– И редко бывают приятными, – отозвался Фарид. – Эти твари, например, плюются.

– Правда? – Мо тихо рассмеялся и сбросил человечка с пальца, как раз когда тот надул губы.

Реза посмотрела на странное существо и резко встала.

– Это все обман, – сказала она. Голос у нее дрожал при каждом слове. – И вся красота этого мира – сплошной обман, она придумана только для того, чтобы отвлекать от тьмы, горя и смерти.

Мо положил книгу на колени Мегги и поднялся вслед за Резой, но она уклонилась от его протянутых рук.

– Это не наша история! – заговорила она так громко, что разбойники начали оборачиваться. – Она надрывает нам сердца своим колдовством. Я хочу домой. Я хочу забыть все это наваждение и вспомнить о нем снова, только очутившись на диване у Элинор!

Гекко тоже обернулся и с любопытством смотрел на них. Одна из его ворон воспользовалась моментом, чтобы стащить кусок мяса из хозяйской руки. Хват тоже прислушивался к разговору.

– Мы не можем вернуться, Реза, – тихо сказал Мо. – Фенолио больше не пишет, ты что, забыла? А Орфею доверять нельзя.

– Фенолио постарается для нас, если ты его попросишь. Это его долг перед тобой! Мо, прошу тебя! Эта история добром не кончится!

Мо посмотрел на Мегги, сидевшую рядом с Фаридом с книгой на коленях. На что он надеялся? Что она станет возражать матери?

Фарид бросил на Резу сердитый взгляд и потушил огонек на ладонях.

– Волшебный Язык! – окликнул он.

Мо обернулся. Да, у него теперь много имен. А ведь когда-то его звали просто Мо и больше никак. Мегги уже не могла вспомнить, как это было.

– Мне пора возвращаться в город. Что передать Орфею? – Фарид умоляюще посмотрел на Мо. – Расскажешь ты ему о Белых Женщинах?

Неугасимая, безумная надежда проступила на его лице, как ожог.

– Я ведь сказал: мне нечего рассказывать, – ответил Мо.

Фарид понурил голову и уставился на свои покрытые копотью ладони, словно Мо вынул надежду у него из рук. Медленно поднялся. Он все еще ходил босиком, хотя по ночам уже бывали заморозки.

– Будь здорова, Мегги, – сказал он, легонько целуя ее в щеку.

И пошел прочь не оборачиваясь. Мегги начала скучать по нему, как только он сел на своего осла…

Да, наверное, им и правда лучше вернуться домой.

Она вздрогнула, когда Мо положил руку ей на плечо.

– Заверни книжку в тряпицу, когда закончишь читать, – сказал он. – По ночам тут сыро.

И пошел мимо Резы к разбойникам, сидевшим у догоравшего костра тихо, как дети в ожидании сказки.

А Реза так и стояла с пергаментным томиком в руках и смотрела на переплет, будто видела перед собой другую книгу – ту, что вобрала ее в себя и не выпускала десять лет. Потом она подняла глаза на Мегги.

– Что с тобой? – спросила она. – Разве ты хочешь остаться здесь, как и твой отец? Неужели ты не соскучилась по подружкам, по Элинор и Дариусу? По теплой постели без единой блохи, по кафе у озера, по мирным улицам, где тебе ничего не грозит?

Мегги дорого бы дала, чтобы ответить так, как хотела Реза, но у нее не получалось.

– Не знаю, – сказала она тихо.

И это была чистая правда.

Мир привелось мне потерять!

Не находили вы?

Узнать легко его – венок

Из звезд вкруг головы.

Он вам – пустяк, я ж без него

Не проживу и дня —

Молю, найди его скорей —

О, Боже – для меня![9]

Эмили Дикинсон. Потеря

Элинор прочла в своей жизни несчетное количество книг, где герой или героиня заболевали от душевных страданий. Эта идея всегда казалась ей очень романтичной, но не имеющей никакого отношения к действительности. Все эти безвременно вянущие юноши и девушки, умирающие только потому, что они несчастливо влюблены или тоскуют по непоправимой утрате! Элинор с большим удовольствием сопереживала их страданиям – как читатель. Ведь люди ищут в книгах именно этого: сильных, никогда не испытанных чувств и мучительных страданий, от которых можно избавиться в любой момент, просто захлопнув книгу. Правильно подобранные слова доводили утрату и гибель до самого сердца, позволяли дегустировать горе, как хорошее вино, и снова ставить на полку.