Мы сидели у них в ярде, ели эту роскошь и пили за ленинское Политбюро, за Победу и за советский народ, победить который нельзя. Я чувствовал себя Штирлицем в эсэсовском мундире у камина, и мне было легко со своими. Через два дня мы уехали в Торонто: Сема за видеомагнитофонами, я – обнять березки, как в песне «Над Канадой небо синее, меж берез дожди косые, так похоже на Россию, только это не Россия». Как Вы понимаете, Аня, эту песню придумал я в 63-м году, но записал ее другой ученый, Александр Городницкий, он был доктор наук и известный бард; я подарил ему эту песню, чтоб не пропала; ну Вы же знаете, у них всегда была лицензия на любовь к Родине: Фрадкин, Френкель, Соловьев-Седой, ну это старые дела.

Едем по США, проехали Ниагарский водопад – ну, скажу я Вам, Аня, не торкнуло, а вот на Красноярской ГЭС вставило так, что до сих пор помню, все-таки умели наши люди в те времена вставить америкосам по самые помидоры.

Как только мы миновали Буффало, нас остановили, черные вооруженные дяди окружили Семин грузовик и завернули мне руки. Так завернули, сволочи, что я вскрикнул по-русски: «Вашу мать!» – и сразу выдал себя с головой.

Меня посадили в машину, я требовал посла и адвоката, и когда я им надоел, один негр вывел меня на обочину и два раза дал мне по печени, прикрывшись дверью авто, вот Вам и правила Миранды узнать о своих правах перед допросом.

Так я попал в Алькатрас. Ну Вы знаете, Аня, это паршивое место в Сан-Франциско, кстати, его неплохо показали в фильме «Скала», так я там сидел, как Шон Коннери. Две недели меня допрашивали, но я не сдался; а потом завязали глаза и повезли в аэропорт, я это понял по звуку. В самолете сняли наручники, и я выпил с янки, как мой дед на Эльбе, в Будапеште меня выпустили на летное поле, и ко мне подбежали Сорокин и еще один куратор из Ясенева.

К самолету тихо подъехала «Волга», и из нее кого-то вывели и тихо подняли на борт.

Мы обнялись, как в фильме «Мертвый сезон», и полетели на грузовом «Иле» на родину. Родина встретила меня неласково, меня опять били, требовали показать удостоверение ЦРУ и зачем-то распороли мою кожаную куртку, которую Сема купил еще до отъезда, в Кременчуге.

Сорокин злился больше всех: я его лишил майорских звездочек своим проколом, но он остался в дураках.

Я оказался частью большой игры: в Москве один крупный шпион из посольства США попался на нашей девочке из суперспецподразделения «киски-двустволки», его взяли на ней в «Национале», киска спела ему легенду про то, что ее убьют, и он после визита органов отвез ее в багажнике в посольство, где она стала просить политического убежища в США.

Разразился скандал: хуе-мое, хьюмен райтс, и пришлось идти на обмен; короче, меня обменяли на нашу же разведчицу, и она теперь пошла так далеко, что не могу рассказать Вам, у кого она теперь сосет. Ну, чтобы Вас не мучить, он саксофонистом был.

Так и закончилась моя одиссея, орден у меня есть по закрытому приказу, Розы нет, Либерман в пустыне, и я в пустыне лжи, обиды и полного непонимания.

Навеки Ваш соратник, Рувим Кебейченко. Но пасаран!

Во глубине сибирских руд, в дотационной области жил-был вице-губернатор Хорьков.

Фамилией своей, совсем не героической, он тяготился, хотел поменять фамилию на Медведев, но не успел, ее уже заняли, и он решил потерпеть до следующих выборов.

Во всем остальном вице-губернатор был доволен собой: из бюджета края брал он неплохо, и на жизнь хватало – и даже на три хватило бы, но он так далеко не загадывал; на секретарш заглядывался, бывало, – любил он это дело, но главной страстью была охота.