Детская шалость в трехлетнем возрасте стала стеной между мной и органами; сдал меня, конечно, Мартынов, в этом сомнений не было, севший первый раз в колонию для малолетних за зоосексологию, за зверские опыты по опылению одной хохлатки из курятника Порфирьевны, ветерана НКВД-МГБ-МВД.

Покушение на изнасилование хохлатки посчитали нападением на внутренние органы, и он ушел в колонию по тяжелой статье.

Там он и рассказал следствию о нашей детсадовской троице.

Я в три года полюбил Куликову всем сердцем, на прогулке я нашел ягодку-земляничку и вставил Куликовой в сокровенное место, а Мартынов – мой враг и соперник – скрытно подполз и своим жадным ртом съел ягодку и заодно убил мою любовь, я стал третьим лишним; так я научился считать.

В тот раз меня в первый раз не взяли в органы, я остался на обочине, как улитка на склоне.

Как меня не взяли второй раз, я напишу позже, устал я сегодня, разбередили вы меня, Анечка…

Латентный даос, пенсионер Рувим Кебейченко.

Дорогая Анечка!

Обещал я Вам вчера рассказать, как я не попал в органы второй раз.

Замечу я Вам, что мне всегда было непросто попадать в разные органы, особенно в половые.

Природной меткостью я никогда не страдал, попасть сразу в сокровенные места для меня всегда было задачей не из легких, и только когда встретил я свою голубицу, жену мою, все встало на свои места, даже думать об этом перестал, все на автопилоте; сама делала моя ласточка и навигацию, и дозаправку, и поражение цели, руки у нее были золотые, царства ей небесного…

Теперь я даже не пиарюсь по этому вопросу: синичка моя улетела в мир иной, и я зачехлил ракетку, сам ушел из секса, когда узнал, что я латентный даос.

Мы, даосы, такой фигней не страдаем, у нас все в голове происходит; кого хотим, того и имеем, не спрашивая.

Ну, это все лирика, а по сути. Дело было так…

Осенью 1975 года, в пятницу, после обеда, я заметил, что Либерман читает в ящике письменного стола не Пикуля, а Тору; я понял, что случится непонятное, внутренне собрался, сходил в туалет по-большому, чтобы встретить грядущее с горячим сердцем, холодной головой и чистыми руками, и не ошибся.

Как только Либерман захлопнул свою Тору, раздался звонок; он взял трубку, и лицо его стало серым.

Звонил капитан Сорокин и спрашивал меня. Взяв черную трубку аппарата, я услышал голос своего будущего куратора; голос был сочный, с легкой михалковской визгливостью. Он представился и предложил встретиться у кинотеатра «Родина» на Преображенке.

– Как я Вас узнаю? – нервно, но с достоинством спросил я, он ответил, что будет в шапке.

Ответ меня поставил в тупик: в те годы все ходили в шапках, в основном в кроличьих, как я вычленю из толпы своего? Я терялся в догадках, а потом… Эврика! Я понял, он будет в ондатре, фасон «Юрта».

Капитаны носили ондатровые шапки, майоры – пыжиковые, полковники по улицам не шастали, их головы венчали папахи из каракульчи (кто не помнит, пыжик – неродившийся теленок, а каракульча – выкидыш ягненка, вот так при «советах» органы относились даже к животным, ну сейчас другие времена, и об этом не будем).

Я пришел раньше, хотел осмотреться, мучительно анализировал, зачем я нужен капитану.

Передумал всякое, вспомнил все до седьмого колена и в результате склонился к версии, что причина – наша совместная с Либерманом работа по военной тематике, которую мы делали в первом квартале по теме «Предельные концентрации наступательных газов силами разных войсковых соединений в полевых условиях».

Мы даже получили с Либерманом патент на установку три нуля восемь бис, которая измеряла убойную силу направленного пучка газов, испускаемых силами одной роты и батальона; до полка мы так и не дошли, тему закрыли из-за интриг в коридорах Генштаба.