— Ваша правда, Мария Олеговна, — соглашается Влад нехотя. — Не переживай, я тебя дождусь.

И звучит это ну очень неоднозначно. Не будь наше решение о разводе обоюдным, я бы начала фантазировать о том, как мы вновь сойдемся… прямо здесь… сейчас… смахнем со стола важные бумаги, целуясь, не находя опоры…

Но нет. Давыдов возвращается за стол, и мы недолго обсуждаем рабочие нюансы. Я ради принципа допиваю гадкий чай и выхожу из директорского кабинета в растрепанных чувствах.

— Кстати, — уже на пороге вспоминаю я. — Как Алиса?

— Ложная тревога, — пожимает плечами Влад. — Три отрицательных теста из трех.

— Понятно, — задумчиво киваю.

Кажется, Давыдов не очень-то рад тому, что сестру пронесло. Он сводит скулы как всегда, когда нервничает или злится. Или наоборот, отсутствию беременности он рад, а вот наличию у нее кавалера — не очень?

Я помню Алису совсем маленькой, пятнадцатилетней девчонкой, которая липла к старшему брату и запрещала ему общаться со мной. Мне нравилась её непосредственность, но представить Алису взрослой и почти беременной у меня не получилось.

Давыдов больше ничего не говорит.

— До свидания, Владислав Евгеньевич, — прощаюсь, захлопнув дверь.

Секретарша провожает меня отсутствующим взглядом.

Всё-таки Влад Давыдов — поразительный человек. Он не убеждал, не упрашивал, не надавливал. Я сама согласилась, даже не поколебавшись. По щелчку пальцев.

Впрочем, будем честны: на предложенные деньги глупо не соглашаться. Отказаться от трехсот пятидесяти тысяч можно только в случае, если ты получаешь триста пятьдесят одну.

А близость к генеральному…

Что ж, будем бороться.

С ним... или с собой...

***

***

Остаток дня проходит в попытках безболезненно уволиться. Я возвращаюсь на работу и долго не решаюсь подойти к начальнице. Она — дама с характером, тяжелая, слышащая только себя. Я заранее предвкушаю тяжелый разговор.

Впрочем, разговор получился легкий. Только вот глупый — до беспредела.

Я стучусь и, получив разрешение войти, молча кладу заявление на стол начальницы. Она, тоже типичный бухгалтер, укатанная в шаль (на дворе, к слову, июнь), берет его кончиками пальцем и брезгливо произносит:

— Ну, нет, Маша, так дела не делают. Конец квартала, нам документы закрывать. Нельзя тебе уходить.

И возвращает заявление мне как какую-то гадость. Как использованный подгузник или пожеванную жевательную резинку.

— Так я же не об отпуске прошу. Я увольняюсь, — тычу пальцем в сакральную фразу. — По собственному желанию. С двухнедельной отработкой.

— А я запрещаю тебе увольняться. Кто тебя заменит, ты подумала? Ирка пузатая ходит, Сашка в отпуске не была с того года. А ты — сразу увольняться? Тебе их не жалко вообще?

Наверное, мне должно стать стыдно. Наверное, в любой другой ситуации я бы потупила взгляд и сказала: «Простите, больше так не буду». Но я вспоминаю Давыдова, самоуверенного, гордого, не идущего на уступки. Разве бы тот сдался? Разве одобрил бы мой страх перед начальницей, которая тупо давит авторитетом? Привыкла, что мы ходим рядом с ней на цыпочках.

Хватит всего бояться. Пора становиться самостоятельной.

— Не жалко. Мне ваше согласие и не требуется. Я вас в известность ставлю. Через две недели меня тут не будет.

— Маша, да как ты смеешь...

Но, не слушая возмущений, я несусь в отдел кадров, чтобы там зарегистрировали моё заявление. Бегу по коридору, а на душе расцветает поразительная легкость. Мне хочется смеяться.

Давыдов бы похвалил меня!

Стоп. Хватит. Он — твой будущий директор. Он — твой бывший муж. Он не должен тебя нахваливать. Более того, тебе не требуется его похвала. Ты взрослая самодостаточная женщина.