А после прозрачная дверца, вся в капельках воды, отъезжает в сторону. И в кабину шагает голый босс. Узоры татуировок на шее, широкая грудь, кубики твердого пресса...

В своей наглой манере он уверенно приближается ко мне, хватает огромными лапищами и прижимает к горячему телу.

Я уже почти не чувствую ног. Приглушенный мягкий свет ванной сменяется темнотой леса, и я не еду уже, а ползу по сугробам. Кажется, у меня обморожение и бред начинается, потому, что холода больше не ощущаю и слабо понимаю, где нахожусь.

- Надо поспать и все пройдет, - бормочу и, обессиленная, бросаю палки. Вместе с лыжами падаю под елку, и мне неудобно, пытаюсь вытащить ноги из заледеневших деревяшек и всхлипываю: - Не могу больше.

Спиной прижимаюсь к дереву, обнимаю себя за плечи и сама не соображаю, что болтаю:

- Бабушка, Лика проколола язык, но ты ее не ругай. А ты, Лика, не бросай бабулю, у нее скоро день рождения и...

- О-о-о, Белова, ты, никак, с жизнью прощаешься? - слышу над головой внезапно такой родной низкий голос. И спасительное. - Замерзла? Иди-ка сюда.

Поднимаю глаза и первое, что вижу - фигура в красной куртке и сильные мужские руки, что тянутся ко мне.

***

А вот и визуал нашей потеряшки)))

16. Глава 16

Дима

Щёки горят от мороза, изо рта валит пар.

Склоняюсь к потеряшке, чьи рыжие волосы покрылись инеем.

— Иди-ка сюда.

Расстёгиваю куртку, снимаю с плеч и кутаю дрожащую от холода девчонку.

— С-с-спасибо… - дрожит как осиновый лист.

Моя парка доходит ей ниже колен. Застёгиваю прямо поверх её тоненького пуховичка и чувствую, как волоски встают дыбом на распаренной коже.

— Чтоб тебя, Белова, - чертыхаюсь сквозь зубы. - Идти можешь?

— Д-д-д-а… - шепчет синими от холода губами, а сама даже на ноги встать не может.

— Не надо геройствовать, - хмурюсь, потому что снова злость на неё разбирает. На тридцать километров в лес умотала. Ну что за дурость ей в голову взбрела? Решила крутую из себя строить? Или нарочно меня заманить хотела? Хотела, а потом заблудилась.

Да уж, что-то явно пошло не так. Потому что обморожение она явно не симулирует.

— Я и не г-г-геройствую, сейчас вот отдохну, и…

Снова оседает в снег, глаза прикрывает.

— Да твою же мать!

Меня прямо разбирает. Встряхиваю её за грудки.

— Ты понимаешь, что могла погибнуть? Что за дебильные шутки?!

— Я… я… - посиневшие пухлые губки начинают немного отогреваться. На них проступает цвет. А ещё нижняя совсем по-детски оттопыривается, а яркие лисьи глаза наполняются слезами. - Я ненарочно!

— Ну да, ну да, - цежу сквозь зубы. Внутри так и клокочет. Последние четыре часа я сходил с ума. Бесился и беспокоился. Был близок к панике. И всё потому, что думал, не найду… - Натворила дел, хотя бы признай, что была неправа!

Белова снова обиженно поджимает губёшки, смотрит на меня снизу вверх, вся такая дева в беде.

И, надо сказать, работает. Мне хочется защитить её. Укрыть собой от вьюги, отнести в тепло, прижать к себе, отогреть…

Даже мороз, что нещадно прохаживается по моей спине жёсткими порывами ветра со снегом, не заглушает предательский жар, что распространяется по телу, Чувствую себя беспомощным перед её ведьминской силой, и от этого раздражаюсь ещё сильнее.

— Поднимаемся, - так и не дождавшись от неё маломальских извинений, поднимаю вверх.

Потом снимаю лыжи с её замёрзших ног.

— Я сама… - слабо трепыхается, но одного сурового взгляда хватает, чтобы её осадить.

— Сама - сова, - отчего-то вспоминается фраза, которую любил повторять дед в детстве.

Когда её ноги становятся свободны от фиксирующих лыжных капканов, снимаю лыжи и с себя тоже.