Дело было в Гаване, куда я в начале восьмидесятых был направлен в качестве переводчика. Мой тогдашний приятель Хосе Родригес Фео или попросту Пеле, с которым мы подружились, несмотря на почти сорокалетнюю разницу в возрасте, пригласил меня выпить кофе в заведении рядом с кинотеатром «Ла-Рампа». Оказалось, что Пеле не один, а с товарищем.

Незнакомец, которого безупречно воспитанный Пеле отчего-то не представил, – только озорно блеснул глазами – смешно грассировал и вообще говорил по-испански с забавным французским акцентом. Но при этом очень скоро стало ясно, что я с моим испанским – в ту пору недурным – ему и в подметки не гожусь. Незнакомец говорил медленно, казалось, с трудом подбирая слова, но зато каждое произнесенное им слово было очень точным, ярким и образным. «Надо же, шарашит как на родном, – подумал я. – И как шарашит, зараза!»

Помимо великолепного владения испанским, незнакомец оказался еще и весьма начитанным: сначала они с Пеле обсудили книгу Набокова, а затем перекинулись на Мелвилла, причем собеседник Пеле был с ним на равных. А быть на равных с колоссально эрудированным Пеле очень непросто, особенно если обсуждаешь Мелвилла. Начнем с того, что американская литература – его специализация. Будучи выходцем из семьи аристократов, Пеле, между прочим, изучал эту самую литературу не где-нибудь, а в Гарварде. К тому же Пеле написал монографию о Мелвилле и заслуженно слыл знатоком его творчества. Кроме того, он был прекрасным писателем, блестящим журналистом и весьма известным на Кубе издателем.

Это обстоятельство, однако, совсем не смутило незнакомца. Он не только не оробел в обществе маститого Пеле, но и самым наглым образом доминировал в разговоре. Каков нахал! Да что он себе позволяет, этот французишка? Помню, я в тот момент так и прозвал его про себя – El franchute.

Разговор с американской литературы постепенно перекинулся на аргентинскую. О, это мой шанс показать себя! Ну кто, скажите на милость, владеет темой лучше меня? Разве что Пеле, у которого и на этот счет имелся соответствующий диплом еще одного престижного университета. Но и мы, как говорится, не лыком шиты. А тут незнакомец и вовсе меня разозлил, отпустив нелестный комментарий в сторону Борхеса – одного из моих литературных кумиров. Такого стерпеть я не мог.

Надо сказать, что, как и положено юнцу, я в ту пору сильно переоценивал собственную эрудицию, коэффициент интеллекта и прочие качества. Как справедливо подметил Дарвин: «Невежество чаще рождает уверенность, нежели знание», а самоуверенности у молодого меня было не занимать. Любопытно, что, чуточку помудрев с годами, я пал классической жертвой так называемого эффекта Даннинга-Крюгера – это когда рост компетенции обратно пропорционален уверенности в себе, своих знаниях и силах.

К слову, эту странную закономерность подметили еще древние греки – вспомните Сократа и его «я знаю, что ничего не знаю». Впрочем, мудрость, если и снисходит на нас, то с большим опозданием, а тогда я, преисполненный молодецкого задора, с пылом кинулся доказывать французскому выскочке, как сильно он заблуждается насчет Борхеса.

Обладая в ту пору неплохой памятью, нынче почти полностью утраченной, я был способен слово в слово цитировать полюбившиеся мне места, а некоторые из рассказов знал практически наизусть.

Короче говоря, я с апломбом принялся декламировать любимые фрагменты из «Алефа» и «Вымышленных историй», тщетно взывая к литературной совести оппонента.

Куда там. Без особого интереса послушав мои разглагольствования, французишка спросил: