И в этот момент он моргает, окидывает взглядом мое лицо, рассматривает свою руку на плече, затем торопливо отпускает подбородок и отступает на полшага. Тоже торопливо. 

- Прости, я не… Черт… - он раздосадовано проводит пятерней по короткому ершику волос, - я вообще что-то… Прости. Иди в дом скорее. 

Я медлю, пытаясь придумать, как сказать ему «спасибо», прикладываю руку к груди, с удивлением понимаю, что рубашка на мне расстегнута до белья. И белье это видно. И ему тоже видно. 
Когда это случилось? Когда он успел? 
Изумленно и стыдливо сжимаю полы рубашки, ощущаю, что лифчик висит только на плечевых лямках, сзади расстегнут… Поднимаю  взгляд  на своего спасителя  и опять натыкаюсь на безумие в черных зрачках. 

Темирхан рассматривает мои пальцы, судорожно сжимающие рубашку на груди, скользит взглядом по горлу, где, наверняка, уже расцвели следы его поцелуев, затем – на измученные им же губы. 
Сглатывает. 

- Иди в дом, Майя. Сейчас. – Голос его глухо скрежещет, словно Темирхан перебарывает себя, заставляет говорить то, что совсем не хочется. Я все-таки опять пытаюсь поблагодарить, но он неожиданно выдает длинное витиеватое ругательство и уже рычит, без всякой осторожности, - иди, я сказал! И дверь запри! Быстро! 

Последнее приказание уже таким низким рыком отдает,  что по коже стремительно бегут мурашки, и я послушно бегу мимо него, словно зверь, затаившегося в темноте, и торопливо запираю дверь, хотя никто в деревне этого никогда не делал. 

Но он приказал, и я не могу ослушаться. 

Прохожу мимо большой комнаты, где стоит здоровенная печь, прямо в свою маленькую , девятиметровую светелку, как ее называет бабушка. Подбегаю к окну, не зажигая свет, вглядываюсь в темноту. Сердце стучит, колотится в горле, дышать буквально нечем. 

Он там, во мраке, не ушел. 
Я его не вижу, но, мне кажется, чувствую. 

Он стоит, смотрит… И решает, что делать. Не просто так он приказал дверь запереть. От него. Да. 
Мне одновременно страшно, тревожно и… И сладко. 

Я не могу понять, хочу ли, чтоб он решил все… И не могу понять, какое решение мне понравится. 
В крови шкалит адреналин, в глазах и висках стучит кровь. И даже дышать больно. 

Темнота за окном пугает, там прячется зверь. И я… Хочу, чтоб он меня нашел. Хочу? 

Но через мгновение вижу, как темнота зажигает сигарету, на полсекунды выхватывая скуластое, заросшее жестким волосом, лицо. 
А затем слышатся тихие шаги. И огонек сигареты удаляется. 
Я должна бы с облегчением выдохнуть, но отчего-то испытываю разочарование. 
Зверь меня сегодня пожалел. Не разорвал… Плохой зверь!
Тру руками лицо, натыкаюсь на уже подсохшую ранку на губе. Больно! Но не больнее поцелуя Темирхана. 
И не слаще, к сожалению. 

Падаю на кровать, надеясь чуть-чуть полежать, обдумать ситуацию, хотя бы чуть-чуть мысли в порядок привести. Мне чужд и неприятен сумбур в голове, он делает меня глупой и слабой. 
Касаюсь опять натертых губ, проводу по лицу, щекам, тоже испытавшим на себе жесткость черной бороды Темирхана, и это будоражит все сильнее. Хочется… Трогать себя. И дальше, и ниже, и… Ох, какая я безумная! 
Торопливо убираю руки от себя. 
Нет. Это стыдно, стыдно! 
Надо подумать о том, что произошло… Надо записать все… Надо… 

…Просыпаюсь утром от бабушкиного ворчания:

- Ты чего дверь заперла, заполошная? Напугалась чего? Нет? 
Она возится в большой комнате, топит печь, ставит туда отдохнувшее тесто. Это будет пирог. 
Судя по тому, что двигается она довольно шустро, притирания тети Мани помогли. 

Я смотрю на себя в зеркало, ожидая увидеть страшную картину, синяк на лице, кровь… Но ничего такого нет. Только губы распухшие, да в уголке чуть-чуть запеклось.