– Да где ж мне прикажешь его взять?..

– Вот то-то и дело! Не знакомы ли вы с каким-нибудь сочинителем, который в ходу, то есть которого все знают?.. Попросите его…

– Что, что? – вскричал я, вскочив с моих вольтеровских кресел. – Да неужели ты думаешь, что я допущу кого бы то ни было называться сочинителем моих записок?

– Позвольте!.. – прервал Корешков, вставая также со своего стула.

– Чего тут позвольте! – продолжал я весьма неравнодушно. – Стану я из подлых барышей прибегать к таким средствам!.. Я трудился, писал и, надеюсь, не вовсе дурно, а кто-нибудь другой…

– Да выслушайте, Богдан Ильич…

– Полно, кум! Вы все, торгаши, на один покрой. Что такое для вас книга? Товар, и больше ничего. Для вас произведение высокого таланта, творческое создание гения и какой-нибудь новейший песенник – одно и то же…

– Нет, сударь, иногда песенник и лучше, если он ходчее идет. Да дело не в том. За что вы изволите гневаться? Ведь я хотел вам сказать: попросите какого-нибудь известного автора, чтоб он назвался не сочинителем, а издателем ваших записок…

– Какой вздор! Да разве имя издателя ручается за достоинство сочинения?

– А как же, сударь? Всякий скажет: „Видно, дескать, отличная книжка, если издает ее известный писатель“.

– Ну, ну, хорошо! – сказал я, когда встревоженное мое самолюбие поуспокоилось. – Может быть, куманек, ты и дело говоришь. Да кого же я стану просить об этом?

– Мало ли, сударь, в Москве сочинителей. Да вот хоть не далеко идти: господин Загоскин… Не то чтоб он был какой-нибудь знаменитый писатель – нет! есть, батюшка, гораздо почище его, да ему как-то посчастливилось: выдал „Юрия Милославского“, попал в народность да и пошел пописывать разные романчики; а там опера „Аскольдова могила“… Что за опера такая!.. Вы изволили ее видеть?

– Как же!.. И ты думаешь, что господин Загоскин согласится?..

– А почему знать? Попробуйте!..

– Я напишу к нему письмо.

– Да знаете ли, этак повежливее – польстите ему… „Позвольте, дескать, украсить вашим знаменитым именем…“

– Куманек, а не ты ли сейчас говорил?..

– И, батюшка, да разве вы не знаете, что ложь бывает иногда во спасение? Хвалите его на убой: ну что за дело? Бумага все терпит!..

– А если он подумает, что я над ним смеюсь?..

– Не подумает, батюшка!.. Знаем мы этих сочинителей! Иной ломается так, что не приведи господи!.. „Мы да мы!“ – а что сделал? Водевильчик перевел или статейку напечатал в журнале… Я много с ними обращался, Богдан Ильич. Случалось иногда – по надобности – начнешь хвалить иного в глаза… русским Вальтером Скоттом назовешь… Верите ль богу, самому стыдно, – а он лишь только ухмыляется. Уж, видно, они все родом так, батюшка!

Вот вам, милостивый государь, слово от слова мой разговор с Иваном Тихоновичем Корешковым. Я не скрыл даже от вас, что он не слишком высокого мнения о вашем таланте. Из этого вы можете заключить, что я не в точности исполнил его совет, то есть не прибегал к лести, чтоб склонить вас быть издателем моих записок. Если вы на это не согласитесь, то я поневоле должен буду подумать, что мой кум лучше моего знает, чем можно угодить вообще всем писателям, и в особенности вам, милостивый государь.

С чувством истинного почтения честь имею остаться вашим покорнейшим слугою

Богдан Белъский».

Теперь вы видите, любезные читатели, в какое затруднительное положение поставил меня господин Бельский. Принять его предложение мне вовсе не хотелось, а не принять его я не смел: господин Бельский мог бы подумать, что я рассердился на его кума за то, что он не хочет признать меня знаменитым писателем. Конечно, это очень обидно; но вы понимаете, любезные читатели, что я ни в каком случае не могу показывать, до какой степени огорчает меня это мнение почтенного господина Корешкова, а для этого я должен был непременно согласиться на сделанное мне предложение. Но еще раз повторяю, что не намерен брать на себя чужих грехов и быть ответчиком за господина Бельского, с которым во многом я даже не согласен. Он говорит иногда слишком резко правду, а я этого терпеть не могу. Ну что за охота называть в глаза горбатого горбатым, кривого кривым? Ведь и того и другого исправит одна только могила, – так зачем же их и дразнить? Впрочем, я долгом считаю прибавить, что господин Бельский человек незлой; он только немного крутенек, подчас бывает слишком откровенен да любит иногда придержаться известного правила, что: