– Врешь, врешь, князь, давай синенькую!

– Да у меня, кажется, нет мелких, – проговорил толстый барин, раскрывая нехотя свой бумажник.

– Все равно, я сдам!.. Да вот синенькая, давай ее, давай!.. А, Иван Андреевич! – продолжала она, увидев Двинского. – Какими судьбами?

– Вчера приехал из Петербурга, – отвечал мой приятель, поцеловав с большим почтением ее вовсе не прелестную ручку.

– Полно, полно врать: чай, недели две живешь в Москве, а ко мне глаз не покажешь! Хорош, батюшка, очень хорош!

– Право, я вчера только приехал; спросите у тетушки.

– Ну, добро, добро! Бог тебя простит!.. Давай синенькую!.. Для бедной вдовы… пятеро детей… есть нечего; жалость такая, что не приведи господи!

– Позвольте уж мне предложить вам десять рублей, – сказал Двинский, подавая ей красную ассигнацию.

– Спасибо, мой отец, спасибо! – проговорила барыня, поклонясь в пояс Двинскому. – Вот это бог тебе зачтет! Это уж, батюшка, истинно добровольное подаяние!

«Да, – подумал я, – по русской пословице: добровольно, наступя на горло».

– Э, – вскричала барыня, – да вон, кажется, Ведеркин!.. С него можно и беленькую слупить – откупщик! Чай, так-то разбавляет свое вино водицею!.. Прокофий Сергеич!.. Прокофий Сергеич!..

Но догадливый откупщик как будто бы не слышал и спешил продраться в залу, чтоб как-нибудь улизнуть от этой сборщицы добровольных подаяний. Она пустилась за ним в погоню, а мы пошли далее.

– Что это за строгая барыня? – спросил я у Двинского.

– Это очень известная дама, Настасья Парменовна Нахрапкина; ее знает вся Москва.

– Ну, мой друг, если у вас много таких дам…

– А что? Тебе не нравится ее слишком простодушный тон?.. Да на это никто не обращает внимания, все к этому привыкли. Конечно, она походит несколько на переодетого мужчину, не слишком вежлива и коли примется кого-нибудь отрабатывать, так я тебе скажу!.. Но, несмотря на это, женщина предобрая и, если надобно бедному помочь или оказать услугу кому бы то ни было, знакомому или незнакомому, всегда первая.

Пройдя вторую гостиную, мы остановились в дверях небольшого покоя, который, вероятно, по случаю бала превратился из спальни в приемную комнату. Посреди этой комнаты стоял длинный стол, покрытый разными галантерейными вещами. Золотые колечки, сережки, запонки, цепочки, булавочки и всякие другие блестящие безделушки разложены были весьма красиво во всю длину стола, покрытого красным сукном. За столом сидел старик с напудренной головою, в черном фраке и шитом разными шелками атласном камзоле. Наружность этого старика была весьма приятная, и, судя по его благородной и даже несколько аристократической физиономии, трудно было отгадать, каким образом он мог попасть за этот прилавок. Да, прилавок, потому что он продал при нас двум дамам, одной – золотое колечко с бирюзою, а другой – небольшое черепаховое опахало с золотой насечкой; третья, барышня лет семнадцати, подошла к этому прилавку, вынула из ушей свои сережки и сказала:

– Вот возьмите! Маменька позволила мне променять мои серьги. Только, воля ваша, вы много взяли придачи – право, десять руб лей много!

– Ну, вот еще много! – прервал купец. – Да твои-то сережки и пяти руб лей не стоят.

– Ах, что вы, князь! – возразила барышня. – Да я за них двадцать пять руб лей заплатила.

– Князь! – повторил я шепотом.

– Да, Богдан Ильич, – сказал мне на ухо Двинский. – Это отставной бригадир князь Н***. Он промотал четыре тысячи душ наследственного именья и теперь видишь чем промышляет. Ты будешь часто встречать его сиятельство с этим же самым подвижным магазином; с некоторого времени он сделался почти необходимой принадлежностью всех балов.