Тут Николай Степанович поперхнулся и начал кашлять. Я воспользовался этой минутной остановкой, взял трость, надел перчатки и сказал ему:

– Ну, полно, братец! Пора в Оружейную палату… Да брось ты этого Грибовского!.. И что тебе за дело, что он бредит вздор?

– Как что за дело? – вскричал Николай Степанович, продолжая откашливаться. – Вот этим-то равнодушием вы все и губите!.. Что за дело! Когда этот клеветник осмеливается говорить, что мы происходим не от славян…

– Эх, братец, да разве мы не все дети Адама?.. Ну, не все ли равно, от кого бы мы ни происходили? Главное только в том, что теперь-то мы русские, а об этом и Грибовский не станет с тобой спорить. Пойдем!

– И как может прийти в голову такая дурацкая мысль? – ворчал Соликамский, выходя вместе со мной на крыльцо. – Мы происходим не от славян! Да от кого же?.. Уж не от китайцев ли? Что мы, говорим маньчжурским наречием, что ль?.. И как язык повернется у человека сказать, что Несторова летопись, этот перл всех древних летописей, не что иное, как монашеская выдумка, подлог!..

– Что ж делать, любезный, – прервал я, – у всякого своя булавочка в голове: один хлопочет, как бы доказать, что Россия существует только со вчерашнего дня; другой производит русских по прямой линии от славянского царя Менелая…

– Что ж это? – сказал Николай Степанович, садясь в мою коляску. – Ты это погуливаешь на мой счет, что ль?

Я не отвечал ничего. Приятель мой надулся и во всю дорогу не говорил ни слова. Через несколько минут мы приехали в Кремль; Оружейная палата была еще заперта.

– К чему изволил торопиться? – проговорил Николай Степанович, нахмурив брови. – Ну, что мы приехали ни свет ни заря?.. Что мы будем теперь делать?

– А вот что, – отвечал я, вылезая из коляски, – мне давно хотелось походить с тобою по Кремлю и порасспросить у тебя, где что прежде было. Никифор останется здесь и придет нам сказать, когда отопрут Оружейную палату.

Брови у моего приятеля раздвинулись, наморщенный лоб сделался гладким, и он, как молодой человек, выпрыгнул из коляски.

– Ведь это, мой друг, – продолжал я, – твоя стихия, не правда ли?

Соликамский улыбнулся очень весело.

– Ты, верно, знаешь, – прибавил я, – древний Кремль почти так же хорошо, как новый?

– Ну, нет, Богдан Ильич, хоть и не так же, а знаю хорошо, хорошо знаю! С чего бы нам начать?.. Да вот, например, известно ли тебе, когда построены эти кремлевские стены?..

– Знаю, мой друг, знаю! При великом князе Иоанне Даниловиче.

– А вот и не знаешь! – прервал с приметным удовольствием Николай Степанович. – То были другие, а эти построены при великом князе Иоанне Васильевиче III. А знаешь ли ты, сколько в Кремле было ворот?

– Да я думаю, столько же, сколько и теперь.

– Нет, Богдан Ильич! Их теперь всего пять, а было шесть: Фроловские, Никольские, Курятные, Боровицкие, Тайницкие и Константино-Еленовские. Фроловские и Курятные переименованы; первые зовутся теперь Спасскими, вторые – Троицкими, а Константино-Еленовские заложены.

– А что было на этом месте, где теперь Оружейная палата? – спросил я.

– Не на самом этом месте, а подле, против переулка, отделяющего Чудов монастырь от Сената, стоял дом, а впоследствии и дворец царя Бориса Годунова. В этом дворце по приказанию Самозванца умерщвлены супруга и сын Годунова, Федор Борисович, который был уже по праву наследства царем русским. В нем же, когда Москва стенала под игом поляков, жил польский коронный гетман Жолкевский. Ближе к Троицким воротам стояло Троицкое подворье, по имени которого названы и ворота. Это подворье достопамятно тем, что в нем совершилось избрание на царство Михаила Феодоровича Романова. Прямо из него пошел келарь Авраамий Палицын, со всем духовенством и государственными сановниками, на Лобное место, чтобы объявить народу об избрании царя.