Все, что ни делал Александр I, хорошо чувствовавший общественные настроения, вызывало у Ростопчина резкий протест. Особенно в направлении либерализации общества: свобода торговли и въезда и выезда из России, открытие частных типографий и беспрепятственный ввоз любой печатной продукции из-за границы, упразднение Тайной экспедиции и т. д.

«Господи помилуй! Все рушится, все падает и задавит Россию», читаем мы в его переписке 1803–1806 гг. В чем он видит основную причину «падения» России? Как и в сельском хозяйстве, это – увлечение всем иноземным: «прокуроров определяют немцев, кои русского языка не знают», «смотрят чужими глазами и чувствуют не русским сердцем» и т. д. Для исправления ситуации Ростопчин избирает весьма оригинальный способ: взять из кунсткамеры дубину Петра Великого и ею «выбить дурь из дураков и дур», а еще понаделать много таких дубин и поставить «во всех присутственных местах вместо зерцал».

В эти годы литераторство окончательно стало для Ростопчина главным занятием. В 1806 г. он сочиняет «наборную повесть из былей, по-русски писанную», уже одно название которой указывает на ее антигалльскую направленность: «Ох, французы!»

Автор, принимая на себя роль «глазного лекаря», который «если не вылечит, то, по крайней мере, не ослепит никого», открывает глаза читателю на то, каким должен быть настоящий русский дворянин. По Ростопчину, это «почтенный человек, отец, муж, россиянин редкий», хорошо воспитанный, «укрепленный телом», живущий в душе со страхом Божьим, любовью к отечеству, почтением к государю, уважением к начальству и состраданием к ближнему. Ростопчин указывает и еще на одно веское обстоятельство, без которого трудно стать настоящим патриотом, – надо жить и родиться не столицах, а «в одной из тех изобильных губерний, где круглый год никто ни в чем не знает нужды». Как видим, перечисленные качества характерны и для самого автора повести «Ох, французы!», т. к. местом его рождения является то ли Воронежская, то ли Орловская губерния, о чем до сих пор спорят апологеты графа.

Ростопчину душно в александровской России, он вынужден постоянно зажимать себе нос, остро ощущая тлетворное влияние Запада. Начинается оно с самого рождения, когда французские няньки и гувернеры разговаривают со своими воспитанниками на своем языке, а вместо «сорока, сорока кашу варила» ребенок слышит истории про Синюю бороду, в то же время, как «Наши сказки о Бове Королевиче, Илье Муромце заключают нечто рыцарское, и ничего неблагопристойного в них нет». И вот из такого ребенка, наслушавшегося в детстве французской речи, вырастает, в конце концов, несознательный дворянин, который «завидует французам и не в первый раз жалеет, что и сам не француз». Какая же из него «подпора для престола»?

Напечатали повесть лишь в 1842 г., когда автора уже давно не было в живых. Доживи Федор Васильевич до публикации, он был бы очень обрадован отзывами Белинского: «Верное зеркало нравов старины и дышит умом и юмором» и Герцена: «Много юмора, остроты и меткого взгляда».

А вот следующее произведение Ростопчина, которое можно назвать «программным», увидело свет вскоре после написания в 1807 г. В «Мыслях вслух на Красном крыльце Российского дворянина Силы Андреевича Богатырева» автор предлагает уже более крутые меры по борьбе с «иноземщиной»: «Долго ли нам быть обезьянами? Не пора ли опомниться, приняться за ум, сотворить молитву и, плюнув, сказать французу: «Сгинь ты, дьявольское наваждение! ступай в ад или восвояси, все равно, – только не будь на Руси».