Положение спас обер-полицмейстер Шульгин, ни на мгновение не потерявший присутствия духа. Он кинулся сквозь толпу к каланче и громогласно объявил, что это неправда, что не надо верить выдумкам мошенников. Народ, услышав знакомый командный голос, быстро пришел в себя. Убедившись воочию, что «Иван Великий» и каланча стоят непоколебимо, люди успокоились.

Открытие памятника Минину и Пожарскому.

Неуемность натуры и личная храбрость[3] А.С. Шульгина особенно ярко проявлялась в его стремлении лично руководить тушениями пожаров. В любое время дня и ночи у него в каретном сарае стояла, заложенная в дрожки, пара очень резвых лошадей. Едва гонец, прискакавший с известием, успевал перевести дух, как Шульгин уже оказывался одетым и садился в поданные дрожки. Затем следовала бешеная скачка по московским улицам, и не было случая, чтобы обер-полицмейстер не оказался на месте происшествия раньше других начальников – брандмайора и полицмейстеров с их свитами.

«Прибыв на место пожара, – описывал Л.И. Халютин привычную для современников А.С. Шульгина картину, – он зорко осматривал место и, несмотря на свою порядочную дородность, с изумительною ловкостью и неустрашимостью взбирался на крыши многоэтажных горящих зданий и оттуда, окружаемый пламенем и удушливым дымом, он звонким голосом отдавал приказания пожарным командам; с нагайкою в руках для побуждения неповоротливых и ленивых, он был сам первым деятелем и примером самоотвержения для всех, в борьбе с разрушительной стихиею, и всегда с успехом останавливал ее губительное действие. Часто измученный, с перепачканным сажею лицом, с обгорелым белым султаном на шляпе, в измоченном платье и обуви, он спускался с горящего здания, садился на стул или скамейку, поставленные на мостовой, и ординарец по его приказанию подавал ему калач и полштофа простого вина, взятые из ближайших заведений; он выпивал стакан, а иногда другой, и закусывал; но между тем зорко следил за действием пожарных команд и делал нужные распоряжения со свойственною ему энергией. Пестрая толпа зрителей, стоявшая в должном порядке, смотрела и восхищалась его личностью, молодецкою неустрашимостью и мастерскими распоряжениями; а простой народ приходил от того в восторг, от оказываемой им публично чести нашему винцу и калачу. Из толпы слышались частые восклицания: вот отец, вот русский человек, вот так молодец!»

Находясь на пике своей карьеры, А.С. Шульгин выстроил роскошный особняк на углу Тверской и Козицкого переулка. Дом стоил огромных денег. В нем, по свидетельству современника, все «…отличалось изящным вкусом и удобством, […]…причем употреблялись самые лучшие и дорогие материалы, и, наконец, он был отделан и меблирован самым великолепным и изящным образом, так что едва ли можно было тогда отыскать в Москве другой ему подобный дом». В безукоризненном порядке, сияя «щегольскою» чистотой столов, посуды, одежды поваров и прочего, содержалась кухня. Ее Шульгин лично инспектировал каждое утро, осматривая приготовленные на день припасы, которые были разложены на столах под хрустальными колпаками.

«Эта чистота и блеск, – отмечал Л.И. Халютин, – проявлялись во всем житейском быту Александра Сергеевича и на всем, что хоть несколько подлежало непосредственному его влиянию. Не знаю, имел ли он собственное свое состояние, но за женою он получил в приданое значительный капитал».

Для Халютина, долгое время прослужившего под началом Шульгина, не было секрета в том, как обер-полицмейстеру, имевшему невысокий оклад содержания, удавалось жить в роскоши. Например, начальник полиции брал на себя заботы по обмундированию подчиненных, снабжению их провиантом и дровами для отопления служебных помещений и квартир. Имея дело непосредственно с Шульгиным, московские купцы шли на значительные уступки в ценах. Большая экономия достигалась и при заготовках фуража. На сенокосе работали рядовые полицейские служители, а возили сено на пожарных лошадях. Кстати, для пополнения конского состава («ремонта», как тогда говорили) обер-полицмейстер использовал лошадей, отобранных у нарушителей правил езды по городу. Это было незаконно, но таков уж был московский обычай, также приносивший определенный доход.