Приор молчал, он был растерян.

– Итак, что ты намерен предпринять? – Продолжал архиепископ.

Монахиня намазала ему ноги и теперь заворачивала их в полотно.

– Ну, если мы дадим им то, о чём просит епископ, мы можем получить очередную неприятность. Может, мы просто откажем этому солдату в чести. И он уедет отсюда, и не будет служить епископу.

– То есть, мы откажем епископу, моему брату, в его просьбе, и не наградим человека, который этого заслуживает?

– Да, монсеньор, сие будет разумно, до тех пор, пока мы не узнаем планов добродетельного епископа Вильбурга.

Архиепископ поглядел на приора тяжелым взглядом и произнёс:

– А напомни-ка мне, сын мой, ты ж хорошо помнишь все цифры, когда в последний раз еретики стояли под стенами нашего города, сколько добрых людей прислал нам епископ Вильбурга.

– Кнехтов более тысячи человек, монсеньор.

– С добрым ли оружием были они?

– С добрым оружием, монсеньор. И с хорошим обозом.

– А ленных рыцарей, а других всадников он присылал?

– Присылал, монсеньор, всех рыцарей было двадцать два, все были с ратными людьми и с холопами. И кирасир более шестидесяти. И от личной охраны епископа жандармы были семь копий.

– Личной охраны семь копий значит, были от него,– задумчиво повторил курфюрст Ланна,– это всё?

– Ещё шестьдесят арбалетчиков были и шесть двадцатифунтовых кулеврин, с огненным запасом. А ещё казна была от него. Шесть тысяч золотых дукатов.

– А посильна ли помощь эта была, мог ли дать больше епископ Вильбурга мне?

– Помощь удивительна была, для столь небогатого епископства, удивлялись мы все, как благочестивый епископ Вильбурга смог собрать такую рать, и столько денег. Думаю, что он отдал все, что у него было.

– Угу, угу, – архиепископ смотрел на своего канцлера,– значит, так ты думаешь, и тут же предлагаешь, отказать мне вернейшему из подданных моих, брату моему, да ещё предлагаешь мне посадить под замок доброго человека, что славен подвигами своими?

– Я пекусь о добром имени вашем, монсеньор, боюсь, что богобоязненный епископ наш и его добрый человек свершат то, что упрёком будет имени вашему и имени Матери Церкви нашей.

Взгляд архиепископа становился всё тяжелее, и от того приору становилось горько на душе.

– После индульгенций нам бояться упрёков не нужно, хуже уже ничего не будет, – архиепископ помолчал, размышляя и заговорил,– рано я доверил тебе столь ответственный пост, рано. Да больше и некого поставить, обмельчал народец после такой войны. Нет тонких людей. Давно не вижу.

Брату Родерику были обидны слова курфюрста. Но проглотив обиду, он спросил:

– Так как же мне поступить, монсеньор?

Курфюрст молчал, он глядел на свои завёрнутые в полотно ноги. Видимо боль донимала его. Наконец он произнёс:

– Головореза моего, братца, было бы лучше убить тихо, да что это даст, братец мой неугомонен. Нового найдёт, и уже без нашего ведома дело продолжит, сейчас головорезов много вокруг рыщет. За всякую работу берутся, лишь бы платили. А то, что братец воровство затеял, любой скажет, кто его знает. Не может он без воровства и свары. И что имени моему будет укор от дел его, тоже любой скажет, кто его знает. Мы сами деяниями своими даём еретикам палку, которой они и бьют нас. Головорезу достоинство дадим послезавтра, раз брат просит, медлить не будем. В кафедрале, после утренней мессы, пусть будут все мои добрые люди, не менее капитанов, из тех, что сейчас в городе есть…Пусть там будут, комтуры и божие дворяне тоже. Разошли приглашения. Пиши им, что доброму человеку будет даровано звание кавалера за дела его. Проси быть.