– Что я могу вам предложить? – Девушка за стойкой казалась удивительно веселой для человека, которому приходится задавать этот вопрос по сто раз в день. Ее осенне-рыжие волосы были скручены в пучок, но несколько мятежных прядей высвободились и свисали у лица. Если бы она развязала волосы, она стала бы похожа на деву с картины кого-нибудь из прерафаэлитов. (Или, поскольку они творили в Викторианскую эпоху, милую кающуюся проститутку.)

– Пинту «Гиннесса», будьте добры.

Я предпочел бы виски, но, пожалуй, для него было слишком рано.

– Мне то же самое.

Мы чокнулись стаканами. Стаут был великолепно прохладным, послевкусие – долгим. Я уже научился наслаждаться этим рубиново-богатым напитком с горьковатыми нотками, одним из наименее странных напитков, на которые меня соблазнил Сантану. Он сам себе определил миссию – перепробовать все возможные сорта эля в этой стране – и сделал меня своим добровольным соучастником. Все новые сорта, которые мы пробовали, он заносил в маленькую черную тетрадь. «Хуки Биттер», «Олд Эмбер», «Харвест Пейл», «Вордингтон Уайт Шилд», «Олд Спеклд Хен» и мой любимый «Шипшеггерс». Однажды, заявил Сантану, когда ему надоест рассказывать об эволюции бенгальской культуры с семнадцатого по девятнадцатый век, он напишет книгу об антропологии пивоварения. «Культура пива и политика идентичности». Я согласился, что это достойный проект.

Сквозь большие окна я мог видеть тротуар, людей, совершавших вечернюю пробежку; матерей, толкающих коляски; покупателей с раздутыми пакетами из «Вейтроуз»[20]; студентов многочисленных колледжей, сбившихся в кучу возле Расселл-сквер; упакованных в костюмы и излучающих уверенность в себе сотрудников корпораций. Лондон, который я представлял себе как гигантский часовой механизм, вращаемый душами. Сантану. Барменшей с картины прерафаэлита. Порой даже мной. Каждое движение и взаимодействие было рябью за пределами нашего зрения.