– А интересно, сколько от самого Мопассана в «Истории старой женщины»? – спросила Мэг. – Я хочу сказать, насколько самостоятельно он делал свои выводы о том, что такое женщина? – И Фил, сунув в карман выданную морем «зарплату», стал отвечать ей так же обстоятельно, как, бывало, отвечал на ее вопросы отец, и она внимательно их слушала – Фила и море.

Мать Сью умерла от рака матки. Сью в прошлом году еще до окончания семестра уехала домой, чтобы побыть с ней. Мать умирала тяжело; ей понадобилось для этого целых четыре месяца. И теперь Сью необходимо было выговориться. А Грет пришлось слушать. Честь, обязанность, посвящение. Время от времени, теряя терпение, Грет поднимала голову и смотрела вдаль, на серый морской горизонт или на Бретон-Хэд, холмы которой высились все ближе и ближе, или вперед, на мать и отца, которые шли по самой кромке воды, точно неторопливые птицы-перевозчики, или оглядывалась назад, на отчетливые отпечатки, которые оставляли на влажном коричневом песке ее кроссовки на рифленой подошве. А потом снова поворачивалась к Сью, сдерживая себя. Сью нужно было все это кому-то рассказать, и ей, Грет, нужно было эту девушку выслушать, постараться запомнить названия всех этих хирургических инструментов, всех этих пут, пыточных инструментов и зубчатых колес и постараться понять, как, ухаживая за больным, сам становишься частью пытки, применяемой к нему, как бы соединяясь с нею; и постараться уловить ту истину, которую столь мучительно пытаются до тебя донести.

– Мой отец ненавидел, когда матери касались руки медбратьев, – сказала Сью. – Он был уверен, что уход за больными – это женская работа, и всегда старался сделать так, чтобы возле матери дежурили только медсестры.

Она рассказывала о страшных вещах – о катетерах, о метастазах, о бесконечных переливаниях крови; каждое слово звучало как мифическая «вагина с зубами». Женская работа!

– Онколог говорил, что станет немного полегче, когда ей станут колоть морфий и сознание у нее немного помутится. Но стало только хуже. Все время только хуже и хуже… А последняя неделя – это, наверное, самое ужасное, что мне когда-либо еще придется пережить. – Она знала, что говорит. И эта трагическая спокойная уверенность просто потрясала. Эта девушка оказалась способна сказать, что больше уже никогда и ничего не испугается в жизни. Но, похоже, выиграв такую возможность, она вынуждена была слишком многое потерять.

Вновь отведя глаза от Сьюзен, Грет скользнула взглядом мимо матери и отца, который резко остановился у подножия Бретон-Хэд, и стала смотреть вдаль на океанские волны. Кто-то еще в старших классах школы говорил ей, что если прыгнуть с такой высоты, как Бретон-Хэд, то удар о воду будет примерно такой же, как если бы ты ударился о камень.

– Извини. Я совершенно не собиралась рассказывать тебе все это, – сказала вдруг Сьюзен. – Я просто никак не могу выйти из этого состояния. Но ничего, я постараюсь, я должна! Я выберусь!

– Конечно! – поддержала ее Грет.

– Твоя бабушка такая… Она очень красивый человек! И вся твоя семья… все вы кажетесь такими настоящими! И я действительно очень благодарна за то, что вы позволили мне побыть здесь, с вами.

Она остановилась, и Грет тоже была вынуждена остановиться.

– Помнишь, ты говорила за ленчем о том, что твой дед был знаменитым?

Грет кивнула.

– Когда я предложила профессору Нейбу поехать и побеседовать с семьей декана Инмана… ну, просто, может быть, собрать кое-какие дополнительные сведения, которые еще не стали достоянием общественности, некоторые неизвестные, внутрисемейные мнения о том, как сочетались педагогические теории и воззрения профессора Инмана и его реальная жизнь в семье, – и знаешь, что он сказал? Он сказал: «Но они же совершенно неинтересные люди!»