Что говорить о других, если даже родной сын Аглаю не понял. Она обиделась, стала писать ему реже и холоднее.

Отношения с сослуживцами в детском доме были натянутыми, а то и просто враждебными. Никто не улыбался, как раньше, не кидался исполнять ее просьбы, и даже секретарша Рита здоровалась сквозь зубы. А Шубкин за это время еще больше возвысился. Его перевели преподавателем литературы в старших классах, и вид победителя, с которым он входил в детский дом, вполне соответствовал его положению.

Новый директор детдома Василий Иванович Чиркурин, равнодушный ко всему, кроме выпивки, дал Шубкину очень большую волю, чем тот в полной мере пользовался. Он не только преподавал литературу в старших классах, но создал литературный кружок «Бригантина», вел драмкружок имени Мейерхольда и продолжал редактировать стенгазету «Счастливое детство».

Аглая никогда не была стукачкой и стукачей не любила, но по партийному долгу много раз указывала новому директору на то, что, пользуясь своим положением, Шубкин внедряет в головы учеников «не наши идеи». На уроках литературы и на занятиях литкружка иронически отзывается о методе социалистического реализма, пропагандирует писателей сомнительной репутации и нереалистического направления, восхваляет таких осужденных партией литераторов, как Зощенко, Ахматова, Пастернак. Высоко отзывается о порочном, отвергнутом советской общественностью романе Владимира Дудинцева «Не хлебом единым» и распространяет этот роман среди воспитанников детского дома, уделяет слишком много внимания западной литературе. Чиркурин на эти сигналы не реагировал, махал рукой, пусть, мол, делает чего хочет. Тем более что интерес к литературе у учеников заметно возрос, успеваемость повысилась и с дисциплиной стало получше.

К Октябрьским праздникам Шубкин вместе со своими учениками подготовил большой концерт художественной самодеятельности, на который явились шефы из кожевенной фабрики и колхоза «Победа» и, естественно, все сотрудники детдома.

Пришла на концерт и Аглая. Ей досталось серединное место в третьем ряду, соседнее с председателем колхоза «Победа» Степаном Харитоновичем Шалейко, плотным бритоголовым мужчиной лет сорока. Шалейко она знала еще со времен своего секретарства. Кажется, он был из одной области с Нечитайло, во всяком случае, говорили они одинаково, на языке, который нельзя было назвать ни русским, ни украинским. Когда-то это называлось малороссийским наречием. На самой Украине этот язык именуют суржиком, а суржик – это гибрид пшеницы и ржи. Шалейко и сам был похож на гибрид человека с каким-то растением, вроде, может быть, баобаба, крупный, корявый, с грубыми чертами лица и вислым носом, похожим на недозрелый баклажан. Он был одет по уходящей в прошлое моде тогдашних деревенских начальников: в диагоналевом френче-сталинке с накладными карманами, в хромовых сапогах. От него пахло одеколоном «Шипр», гуталином, путом и сельским хозяйством.

Шалейко с Аглаей приветливо поздоровался и даже почти привстал.

– Давно тебя не видел, – сказал он, доброжелательно улыбаясь. – Как дела?

– Так, – пожала плечами Аглая.

– Слышал про твои неприятности, – сказал он вполголоса и вздохнул. – Ты человек принципиальный, негибкий. А сейчас время гибких. Которые хорошо и в нужный момент умеют сгинаться. Тем более шо все меняется. Здесь меняется, там меняется.

Он показал глазами куда-то наверх. Она проследила за его взглядом и увидела над сценой два портрета советских вождей. Там всегда висели два портрета. Но раньше это были портреты Ленина и Сталина, а теперь… вот наглость-то… Ленина и Хрущева. Или «этого Лысого», как она называла Никиту Сергеевича. Что возмутило Аглаю до глубины души. Она уже примирилась с нападками Лысого на Сталина, но не ожидала, что он дойдет до такого нахальства и на место Сталина поставит себя. Рядом с Лениным. Который, впрочем, тоже был лысым и которого она, сама себе не признаваясь, тоже, в общем-то, не любила.