Он пошел по центральному проходу к двери, крикнув на ходу так громко, что голос разнесся под сводами:

– Уилл Генри! Пошевеливайся!

Я поднялся со скамьи, но, как только я это сделал, Малакки выпрямился и вцепился в мою руку, не отпуская.

– Куда ты? – требовательно спросил он. На лице его было отчаяние.

Я кивнул в сторону двери:

– Я ухожу вместе с ним.

– Уилл Генри-и-и-и! – прокричал Доктор.

– Можно мне с тобой?

Перед нами появился констебль:

– Не бойся, Малакки. Ты останешься со мной, пока мы не подыщем тебе более… – Он запнулся, подыскивая слово: – … что-то более подходящее.

В дверях я обернулся. Малакки все так же сидел на скамье, констебль положил руку ему на плечо.

Когда мы вышли, Доктор глубоко вдохнул теплый весенний воздух с жаждой наркомана, вдыхающего опий. Потом, не обращая внимания на охранников с винтовками, он быстро зашагал к экипажу констебля.

– На Харрингтон-лейн, – скомандовал он вознице, широко распахнул дверь и уселся внутри. Он нетерпеливо пощелкал пальцами, поторапливая меня, и я вскарабкался следом за ним.

Мы тронулись по узкой дороге, остановившись один раз – чтобы пропустить три черных катафалка, и другой раз – телегу с несколькими людьми, вооруженными винтовками, с охотничьими собаками на поводках. Доктор покачал головой и пробормотал что-то саркастическое себе под нос. Потом, стиснув зубы, он недовольно проговорил:

– Я знаю, что ты думаешь, Уилл Генри, но даже основные принципы и догматы веры этих жертв несут в себе ошибку, которая – не проступок. Просчет – не халатность, благоразумие – не преступление. Я основываю свои действия или свое бездействие на возможности и вероятности, на фактах и доказательствах. Есть причины, по которым мы называем науку дисциплиной! Недалекий человек убегает или строит погребальный костер, чтобы жечь на нем ведьм. Я – ученый. Я не лезу в ложные споры; и то, что мы не видим фей, танцующих на лужайке, ничего не доказывает – ни их наличия, ни их отсутствия. Факты и доказательства рождают теорию. И теория развивается с появлением новых фактов и доказательств. Три тысячи лет исследований, серьезного научного наблюдения и сбора материала – я что, должен был плюнуть на все это и подвергнуть все это сомнению? В любой критической ситуации должны ли мы отрекаться от здравого смысла и отдаваться на волю основных инстинктов? Люди мы или пугливые газели? Тщательное изучение фактов привело бы любого здравомыслящего и разумного человека к выводу, что меня не в чем винить, что я вел себя в этом случае благоразумно и терпеливо. И не было повода тратить силы и энергию на преследование фей, танцующих на лужайке, которых никто не видел!

Он хлопнул ладонью по колену.

– Так что отодвинь в сторону свои юношеские суждения, Уильям Джеймс Генри. Я не больше в ответе за эту трагедию, чем тот мальчик, наблюдавший за ней. Меньше – да! – если кто-то приложит тот же жестокий критерий оценки к моим действиям!

Я не ответил на этот страстный монолог, потому что и обращен он был не столько ко мне, сколько к своему внутреннему «я». Я был всего лишь свидетелем. И всю дорогу он чувствовал, конечно, не меньше меня запах крови и смерти, которыми пропитались наша одежда и кожа, чувствовал кисловатый привкус на языке.

По возвращении на Харрингтон-лейн Доктор спустился в подвал, где встал и замер, уставившись на подвешенный труп Антропофага. Была ли эта неподвижность просто иллюзией? Внешне он сохранял ледяное спокойствие, но бушевала ли буря под этой маской самообладания? Я слышал, как он бормочет себе под нос вариации речи, произнесенной им в экипаже, словно поэт, которому не удается подобрать нужную рифму.