– Где свидетель? – спросил он.

Во дворе мы остановились, чтобы отдышаться от удушливого запаха смерти, а констебль заново набил трубку. Лицо его пылало, а пальцы, в которых он держал спичку, дрожали.

– Должен признаться, Уортроп, все это не укладывается в рамки моего жизненного опыта.

Взгляд его застыл на выгравированной над дверью надписью: «Господь – пастырь мой». Казалось, его это не успокоило. Скорее, потрясло еще больше, глубоко задев религиозные чувства. Будучи городским констеблем, он был свидетелем негуманного обращения человека с человеком, свидетелем жестокости и превратностей судьбы, от несчастных случаев до намеренного нанесения увечий, от простого воровства до злонамеренных побоев. Но даже все это, вместе взятое, не подготовило его к тому, что он увидел здесь. К тому, что человек – вершина творения – может быть просто добычей. Кормом. Для существ низшего порядка – таких, какие снились мне накануне.

Антропофаги самим фактом своего существования высмеивали высокие порывы и возвышенные стремления, и это не укладывалось в голове констебля со всем его опытом, не могло ужиться с его чуткой натурой.

– Свидетель в церкви, – сказал он. – Сюда, пожалуйста.

Мы пошли за ним следом по гравиевой дорожке к церквушке на холме. Внизу вилась дорога к Старому кладбищу. У входа стоял еще один охранник. Он пропустил нас без слов.

Внутри было холодно и темно. Утренний свет струился косыми лучами сквозь витражи, вспыхивая то синим, то зеленоватым лучом в пыльном воздухе. Наши шаги разносились эхом под сводами. Две ссутулившиеся фигуры сидели на передней скамье. При нашем приближении одна из них поднялась – это оказался еще один охранник с винтовкой в руках. Другая фигура не двигалась, даже не подняла головы.

Констебль тихо сказал человеку с винтовкой, что скоро прибудет катафалк и надо подождать его снаружи, чтобы помочь погрузить тела. Охранник явно был не очень рад такому поручению, однако лишь коротко кивнул головой и вышел. Шаги его стихли. Мы остались наедине со свидетелем. Он сидел, сжавшись в комок, на краешке скамьи, со сложенными на груди руками, придерживающими плед, который был накинут на голое тело. Это был всего лишь мальчик лет пятнадцати-шестнадцати, как мне показалось. У него были темные волосы и ярко-синие глаза, выглядевшие огромными на худом лице. Хотя он и сидел, я понял, что он высокий для своего возраста; его ноги были вытянуты далеко вперед.

– Малакки, – ласково обратился к нему констебль, – Малакки, это Доктор Уортроп. Он здесь, чтобы… – Констебль запнулся, не зная, что бы такое придумать. – …чтобы помочь тебе.

Прошла минута. Малакки ничего не говорил. Его пухлые губы беззвучно шевелились, а глаза вперились, словно у восточного волхва, в пространство за пределами земной реальности, как будто он видел нечто по ту сторону.

– Я не ранен, – сказал он наконец тихим шепотом.

– Уортроп не совсем обычный доктор, – сказал констебль.

– Я – ученый, – сказал Уортроп.

Малакки рассеянно перевел свои невероятно синие глаза в сторону, и его блуждающий немигающий взгляд застыл на моем лице. Я заерзал; смотреть Малакки в глаза было невыносимо.

– Кто ты? – спросил он.

– Это Уилл Генри, – сказал Доктор. – Он – мой ассистент.

Малакки продолжал смотреть на меня невидящим взглядом. Это было совершенно ясно – он смотрел как бы сквозь меня на то, что мог видеть только он один. Не знаю, как восприняли это другие; мне было совершенно ясно, что его психика не выдержала пережитого шока, хотя физически он и не пострадал от нападения – и, кстати, как такое могло случиться?