– Не думаю, сэр, – сказал я как можно вежливее, – не думаю, что он верил в виновность своего отца, пока мы не нашли потайную дверь.

Констебль только фыркнул:

– Даже если это так, это не оправдывает его, Уильям Генри. Твоя преданность была бы достойна восхищения, будь это преданность достойному человеку. Я понимаю, ты, пережив такую потерю, боишься потерять теперь и его, но я лично прослежу за тем, чтобы тебе подобрали достойные дом и семью, вне зависимости от того, чем закончится все это жуткое дело. Даю тебе слово: я не успокоюсь, пока ты не обретешь новую достойную семью.

– Мне не нужна семья, я хочу остаться с ним.

– Даже если он выживет, ты не сможешь последовать за ним туда, куда он отправится.

– Вы собираетесь арестовать его? За что?

Я был вне себя от негодования.

– И этого мерзкого Кори, или Кернса, или как там его зовут. Пожалуй, я еще никогда в жизни не встречал более отталкивающего и страшного человека. Он должен молиться, чтобы та бедная женщина выжила после всего того, что он с ней сделал. А он! Мне кажется, он прямо-таки получал удовольствие от этого. Мне кажется, ее страдания доставляли ему удовольствие. Что ж, мне тоже доставит чрезвычайное удовольствие увидеть его на виселице! Вот там и посмотрим, как он будет отпускать свои безобразные шуточки, когда ему на шею накинут петлю!

– Это была ошибка, – настаивал я, продолжая говорить о Докторе. Мне было наплевать, что там будет с Джоном Кернсом. – Вы не можете арестовать его за то, что он просто ошибся, – молил я.

– Еще как могу!

– Но ведь Доктор – ваш друг!

– Я отвечаю в первую очередь перед законом, Уилл Генри. И, честно говоря, хотя я всю свою жизнь знаю Уортропа, я не знаю его вообще. А ты? Ты целый год прожил с ним под одной крышей, ты был его единственным и постоянным напарником – и что, ты можешь сказать, что понимаешь его? Понимаешь, что им движет, какие силы владеют им?

И это было правдой. Я признался себе в этом. Я знал его не лучше, чем он знал собственного отца. Возможно, это наша судьба, проклятие человечества, – никогда не знать и не понимать друг друга. Мы создаем свое мнение о другом человеке, основываясь на его словах и поступках, и получается хрупкая конструкция, почти мираж, существующий только в нашем сознании. Это – словно храм античным богам, в котором сами боги никогда не жили. Мы понимаем, мы чувствуем структуру, мы любим его – наше собственное произведение. И в то же время… разве нашу любовь можно считать ненастоящей, если она направлена не на настоящего человека – не на того, кем он является на самом деле? Не подумайте, что я любил монстролога. Этого я не говорю. Нет ни дня, чтобы я не вспоминал о нем и о наших многочисленных приключениях, но это вовсе не свидетельство любви. Не проходит и ночи, чтобы я не увидел во сне его спокойное красивое лицо, не услышал далекое эхо его голоса, но это ровным счетом ничего не доказывает. Повторяю: ни тогда, ни сейчас (надеюсь, я не слишком сильно протестую) я не любил и не люблю монстролога.

– Кто-то зовет, – сказал Брок, и его лаконичное замечание подтвердилось подергиванием веревки. Я склонился над ямой и увидел внизу Доктора; он держал лампу высоко над головой.

– Уилл Генри! – крикнул он. – Где Уилл Генри?

– Здесь, сэр, – отозвался я.

– Ты нам нужен, немедленно спускайся, Уилл Генри!

– Спускайся?! – крикнул констебль. – Что значит «спускайся»?

– Эй, Роберт, немедленно помоги ему спуститься к нам. Пошевеливайся, Уилл Генри!

– Если вам нужна еще пара рук, может спуститься Брок, – крикнул Морган в яму.