Закончив письмо, Феопомпий прочел его дважды. Меренков и Петр Исаич его одобрили. Тогда дьячок свернул бумагу в трубку, залепил черным воском, прорезал трубку острием ножа, продел в отверстие полоску бумаги, сложил концы и тоже залепил их воском.

– А и мастак же ты писать грамоты, – сказал Меренков. – Чего из Серпухова привезти тебе?

– Если уважение к лицам ангельского чина имеешь, – ответил дьячок, – привези кожи на подошвы, а то хожу, аки апостолы, – босой, а сапоги на мне – только обман для зрака.

– Ладно, дам тебе подошвы.

Вскоре из усадьбы выехал всадник. Меренков стоял у ворот и следил, как верховой спустился с холма, переехал плотину и скрылся в кустах.

Посланцу Меренкова не удалось отъехать далеко – в роще он наткнулся на нескольких пеньковских мужиков. Они стояли на дороге с дубинами. У одного в руках была огневая пищаль, на поясе висели натруска и несколько зарядцев с кровельцами,[25] как у настоящего стрельца.

– Постой-ка, земляк! – сказал пожилой мужик, бондарь Савка Корнеев. – Ты куда это собрался глядя на ночь? Слезай-ка с коня! Да это ты, Еремейка?

Еремейка закрутился, стал плести околесицу. Видя хмурые лица мужиков, он вздохнул и сказал:

– Дело господское, куда велят, туда и заворачиваешь. Я же сторона! – Дуло пищали уставилось на него, и фитиль дымился.

Еремейка покорно слез с коня.

– Слышь, Серега, смажь его по уху!

Серега с невозмутимым видом «смазал» Еремейку, отчего остроконечная шапка слетела, и из нее выпал бумажный свиток.

– Вот какое у тебя господское дело! – сказал старший из мужиков, подымая письмо. – Ты, Серега, сведи Еремейку в чащу и придержи его пока там, в лесной сторожке. А мне Федосейка прочтет, что там собачья душа Меренков отписывает.

Савка Корнеев вскочил на коня. Вскоре он добрался до выселка из черных изб и землянок около пустоши, распаханной под озимые. Здесь было много мужиков, баб и детей. Стояли телеги, нагруженные крестьянским скарбом.

Федосейка Стрелок, обычно возивший письма в Москву и в грамоте довольно сильный, сидел среди мужиков и чинил конскую сбрую. Он осмотрел внимательно свиток.

– Придется печати сломать.

Развернув свиток, он медленно, по складам, прочел послание к серпуховскому воеводе.

Мужики хмурились, переминались.

– Чего теперь будем делать?

– А чего делать! – сказал Харька Ипатов. – Взялись за топоры – это не в бабки играть. Мое слово – письмо это запечатать, как было, отдать его Еремейке в зубы, и пущай везет к серпуховскому воеводе. А воевода тоже не дурак, чтобы сразу присылать сюда солдат и разорять крестьян. Он сперва пришлет сюда дьяка и подьячего, те нас допросят, дело наше рассмотрят. А мы всем сходом на одном станем: что мы будем пашню пахать, как отцы и деды наши пахали.

– Нет, не ладно сказал, – вмешался кузнец Тимофейка. – Письмо запечатать и послать воеводе – это верно. Только пускай повезет его не холоп Еремейка, а кто-либо из нас, и пусть воеводе челом ударит и все расскажет, как мы за наше правое дело стоим.

– Верно дед сказал. Пусть поедет к воеводе Федосейка. А Еремейку-казачка посадить в овинную яму и держать там, чтобы он до времени Меренкову не пожаловался.

С этим все согласились, и Федосейка с письмом к воеводе выехал в Серпухов.

Серпуховский воевода Очкасов, получив от Федосейки Стрелка письмо Меренкова о крестьянском непослушании приказу помещиков Челюсткиных, расспросил подробно Федосейку, выслушал все его заверения, что крестьяне бунтовать не хотят, а только просят оставить их работать около землицы, несколько раз промычал: «М-да-с…» – и приказал надеть на Федосейку ножные железы, обрить полбороды и полголовы и бросить в погреб.