– Подлец, обманул опять Цилю Яковлевну – бедную еврейскую женщину! «Он пошел за нитками!» Простодушная Циля Яковлевна – дитя другой эпохи, ангел, на котором женился мой папа… Циля Яковлевна не знает, что такое ложь! Она простодушно поверила этому чудовищу! «За нитками он пошел!»

– Ну ударь меня! Дай мне пощечину, Анна! – Поэт театрально поворачивается к подруге в профиль и подставляет щеку.

Геннадий Сергеевич становится изысканно любезен.

– Простите нас, Ганна Мусиевна, ради бога, и соблаговолите разделить с нами нашу скромную трапезу! – Генка берет руку Анны Моисеевны и целует ее. Затем, не отпуская ее руки, другой рукой отодвигает стул и чуть пригибает Анну к стулу. Все еще сердитая, она садится.

– Дуся, пожалуйста, прибор для Анны Моисеевны… Анна Моисеевна, это я виноват в том, что ваш супруг находится здесь. Почувствовав себя одиноко и депрессивно сегодняшним утром, я обманом выманил Эда из семьи, преследуя исключительно личную и эгоистическую цель успокоения своей души…

– Бедная еврейская женщина… – Анна Моисеевна заводит обычный монолог-речитатив, по видимости, не реагируя на реплики Генки и поэта. – Я прибежала домой… в доме нет ни крошки… «Эдуард вышел за нитками», – растерянно объявила мама Циля… «Ушел в девять часов, мама! – сказала я. – Сейчас одиннадцатый час. Он напился, мама!» – «Но, может быть, он еще вернется?!» – робко заметила верящая в тебя Циля Яковлевна. – Анна гневно посмотрела на поэта.

Тот покорно наклонил голову, а Генка показал ему глазами и руками: «Терпи. Дай ей выговориться».

– Ты не оставил бедной еврейской женщине и рубля на еду, негодяй! – продолжает Анна. – Между тем мы прожили всю ее пенсию. У меня сейчас нет денег. Ты отлично знаешь, что я ничего не получила в аванс… После ревизии обнаружилась гигантская недостача, Геннадий, – апеллирует Анна к Генке. Генка сочувственно кивает. – Была надежда на то, что молодой негодяй закончит сегодня брюки Цинцыпера и получит десять рублей, и Циля Яковлевна спустится на Благовещенский рынок и купит еды… а молодой негодяй сбежал…

– Ганна Мусиевна, – торопится Генка, пока Анна собирает силы для очередного куска монолога, – пожалуйста, согласитесь принять от меня скромное приношение. – Он достает из бумажника десятку и двигает ее к Анне.

– Нам не нужны ваши деньги, Геннадий Сергеевич! – гордо объявляет Анна, но смотрит на десятку заинтересованно.

– Возьмите, Ганна Мусиевна! Это ведь я сманил Эда к природе от брюк Цинцыпера… Следовательно, я плачу неустойку.

– А что? – Анна Моисеевна вопросительно глядит на поэта. – А что, и возьму… Ведь нам есть нечего. В доме нет ни крошки…

– Не смей… – шипит поэт.

Он проклинает себя за то, что забыл оставить Циле Яковлевне хотя бы пятерку из пятнадцати рублей, которые у него остались. Теперь Анна имеет право читать ему мораль и называть молодым негодяем. Вообще-то Анна побаивается своего молодого поэта, хотя она и старше его на шесть лет. А уж весу в ней, может, вдвое больше, чем в поэте.

– Возьму! Вы все равно пропьете! – При помощи ловкого движения десятка оказывается в руке Анны Моисеевны и затем исчезает в ее сумочке.

– Выпейте, Анна Моисеевна, водчонки! – Генка сам наливает Анне из оставленной на сей раз Дусей бутыли «Столичной». – Выпейте и забудьте заботы.

Анна не выдерживает и улыбается.

– Негодяи, вы третий день пьете! И ни разу не вспомнили о бедной еврейской женщине, томящейся в газетном киоске. Хоть бы раз зашли в перерыв и пригласили еврейскую женщину в ресторан. – Анна выпивает водку осторожно и морщась, не так, как поэт и Генка.