Уже позже мы с дедом и дядей Сеней были на поле после уборки пшеницы. Он прошелся по полю, подобрал несколько колосков, размял их пальцами, зерно положил в карман и сказал то ли мне, то ли сыну: «Если так убирать будете, никогда богато не будем жить». Я запомнил это на всю жизнь и, может, поэтому заставлял всех дома доедать хлеб. Раньше крошки хлеба мы сметали в ладонь и клали в рот. Сейчас говорят, что это негигиенично. А выбрасывать хлеб не развратно?

Позже я был в гостях у очень полной бабушки. Она посадила меня на постель, так как стулья были заняты. Сидел я возле подушки и ненароком сунул руку под нее, а там твердое что-то, выдергиваю – сухари. Она мне и говорит: «Не удивляйся. После блокады Ленинграда ничего с собой сделать не могу, всегда держу сухари на всякий случай. Еда для меня что икона…». А на дворе был 2000 год…

Так вот, тетя Аня в то время жила вместе с дедом и семьей дяди Сени – женой Екатериной, девичья фамилия которой Деменская, сыном Витей и дочерями Валей, Ирой и Елизаветой. Одна их дочь, Лариса, умерла.

Изба была небольшая – кухня, зал и спальня – поэтому мы, ребятишки, спали летом в амбаре на сене. Это была шикарная гостиница: не со зловониями духов, а с запахом сена, частью живой природы. Обычно мы долго не засыпали, дурили, рассказывали байки или страшные истории.

Дядя Сеня был шустрым, любил поговорить и повеселиться. Он работал в колхозе на тракторе ДТ, был неплохим трактористом (даже сына Витю научил пользоваться трактором и комбайном), дома все хозяйство вел справно, но имелся у него один недостаток, присущий многим в то время, – любил выпить, а иногда и поколачивал супругу. Когда перепивал, то становился неуправляемым. Мама все говорила: «Сеня, ты трезвый – человек, а как выпьешь… Не пей». Но не пить он не мог. Так и умер прямо за столом в Новый год. Хороший был дядька, отходчивый, всегда мог помочь, но пьяным его терпеть было невозможно.

Когда я впервые приехал, то после распилки дров направился в центр села по дороге с глубокой колеей и застывшей грязью в белой рубашке и коричневых сандалиях. Подошел к механическим мастерским, где стояла разная техника, а там меня встретила ватага пацанов.

– Чей будешь?

– Кондратьевых, – отвечаю я.

– К кому приехал?

– К дяде Сене.

– Поборемся? – спросил черноватый парень, по-видимому, вожак.

Я посмотрел на землю, на рубашку. Понял, что не бороться я не могу. Моим соперником оказался родственник Леха Деменский, племянник жены дяди Сени.

Боролись долго, но результат – ничья – устроил нас обоих. Не устроил он только тетю Аню, которой пришлось стирать рубаху и пришивать пуговки. Так мы и познакомились с моим лучшим другом в деревне Новый Олов.

Тогда еще крестьянам выдавали натурой зерно и семечки в мешках. В центре села был колхозный амбар, откуда это богатство утекало по сельчанам. Был еще клуб, в который киномеханик приезжал 2–3 раза в неделю. Его ждали, как ждут дети деда Мороза. Клуб всегда был набит битком, но попасть в него мог каждый. Билет стоил 10 копеек.

Там, на своей очередной малой родине, я впервые прокатился на тракторе, сел на лошадь, научился плавать (меня просто бросили в воду) и вязать веники для овец, попробовал шакшу (запеченную кровь барана), полюбил парное молоко и поймал первого хариуса.

Я приезжал каждый год до восьмого класса и жил там по месяцу. В 1968 году умер дедушка. На похороны приехало много людей. Тот плач над Новым Оловом до сих пор стоит у меня в ушах: тогда разом замолчали все кузнечики, был слышен только крик его дочерей… Оно и понятно: дети любили, как они называли деда, своего тятю.