Был конец мая, когда Фрида испекла по такому поводу огромный черно белый торт под названием «Бони Эм» и пригласила вечером меня с мамой к ним в гости. Торт был жутко вкусный, и мы с Арамом так обожрались, что, выйдя во двор, поняли, что не в силах подтянуться на турнике больше одного раза.

На следующий день родители должны были отвезти меня с сестрой на все лето опять в деревню, так что мы с Арамом в тот вечер долго шлялись по городу и расстались только тогда, когда стемнело уже так, что с трудом можно было шагать по неосвещенным улочкам. Мы расстались на мосту, обнявшись совсем по взрослому и похлопав друг друга по спине, не догадываясь, что больше никогда не увидимся.

В начале августа нас с сестренкой в очередной раз навестили родители. Вечером, после позднего обеда, мы с мамой сидели на деревянной теплой ступеньке крыльца, когда мама достала из сумочки письмо на двух страничках и молча протянула мне. Письмо было от Фриды, содержимое не сразу дошло до меня, но постепенно я понял главное, то, что Фрида переехала с семьей в Израиль, к сестре. Навсегда.

На последней странице была приписка корявым почерком с наклоном влево, как писал Арам. «Привет, длинный! Жалко, что я уехал, не получится нам подраться за школой. Повезло тебе. Шучу. Тут очень жарко, но клево, что море рядом, ходим каждый день, правда, плавать еще надо научиться. У меня для тебя подарок, я знаю, ты всегда хотел его. Сходи на холмы, он в том дубе. А еще мне тут как то грустно, так что я тебя обнимаю, длинный, бывай».

Почувствовав, что я вот вот разревусь, мама ласково обняла меня и прижала к себе.

Бабушка распахнула шторы и проворчала:

– Сколько можно спать, день давно на дворе!

Утреннее летнее солнце ворвалось через щели в зеленых деревянных ставнях, широкими теплыми полосами освещая пляшущие пылинки в воздухе. Комната, в которой спали я, младшая сестренка и две двоюродные сестры, отделялась от гостиной белой застекленной панельной перегородкой.

Сестры были младше меня, я только-только вступал в подростковый возраст, сильно подрос за последний год, остро ощущая чрезмерную худобу и неуклюжесть.

Бабушка намазала бутерброды маслом и медом, мне – без меда, так как у меня болел коренной зуб слева.

–Доедайте и марш за водой, по десять раз каждый. Мыть вас буду.

Я сказал, что не хочу сегодня мыться, чем разозлил бабушку.

– Это еще что такое? Думаешь, вымахал и можешь свои порядки устанавливать? – прикрикнула она. – Мыться не будете, вши заведутся, и что я вашим родителям скажу?

Деревянная лестница со второго этажа двумя пролетами спускалась в центр сада, по периметру обложенного каменной кладкой. Во дворе с раннего утра до захода солнца слышалось кудахтанье беспокойных кур и гудение пчел.

На первом этаже двухэтажного дома была тихая и полупустая комната со старым диваном и сундуком, набитым дядиными книгами. В жаркие дневные часы моим излюбленным занятием лежать на диване и читать. На крыльце стояла готовая батарея ведер и бидонов разных размеров, которые бабушка выдавала нам согласно возрасту.

– Десять раз, – строго напомнила бабушка, – буду считать!

Улочка, обсаженная тополями, делала крюк и заканчивалась у старой церкви из темного замшелого туфа. Тут же был и единственный на все село родник, который бил сильной струей из бронзового наконечника, торчавшего из полуразбитого хачкара. Вода набиралась в длинную поилку, возле которой толпились вперемешку куры, гуси и воробьи.

Здесь было место встреч деревенских женщин, которые не торопились расходиться, делясь новостями и судача обо всем. У входа в церковь на плоских, нагретых солнцем камнях всегда сидели несколько старушек в платочках.