– Мы здесь малость надставим, так сказать, для резерва. Молочное хозяйство должно быть как две тыковки!

Затем мы ещё договорились о свидании на следующий день, когда я должна была приступить к своему «ангажементу» у Ферингера. Но когда я была уже в прихожей, совершенно разгорячённая и уставшая от многочисленных объятий и траханья, и уже положила, было, руку на щеколду входной двери, Ксандль снова оказался у меня за спиной! И моя бедная попка опять была обнажена, и я получила в себя его макаронину сзади. Далеко отставив попу, я тёрлась и раскачивалась, потому что мне это раз от разу всё больше нравилось. Ксандль жарил с такой мощью, что я летала туда и обратно, а створка двери, о которую я опиралась, постукивала и дребезжала, а когда на него накатило, он спокойно оставил колбаску внутри. Я хотела, было, вынуть её, но он тесно прижался ко мне, дал хоботу остаться внутри и буквально через минуту – наверняка, не больше – его шалун опять стоял! Но затем, когда был исполнен заключительный номер, так сказать, гвоздь программы, его гигантский удав всё-таки, наконец, выполз наружу и на весь остаток дня получил выходной. Я, разумеется, была из тех, которые многое могли выдержать, но даже я действительно очень устала и по дороге домой наняла коляску. Щель моя горела огнём, и мне приходилось всё время сжимать ляжки, так как из меня до сих пор текло. По прибытии, расплачиваясь с извозчиком, я обнаружила у себя в сумочке две банкноты по десять гульденов. Заснула я, как убитая, но преисполненная самых радужных надежд!

С той поры для меня началось воистину сказочное время! Ксандль оказался человеком слова, он умел щедро платить за свои удовольствия, и спустя неделю у меня уже была восхитительная квартирка в окрестностях Жаворонкового поля. Салон, голубой плюш с позолотой, спальня, выдержанная в розовых и белых тонах, в которой помещалась широкая и низкая парижская кровать. Она стояла на очень тонких ножках, но спокойно выдержала бы и четверых и многое повидала, потому что Ксандль был неистов. Затем ещё были светлая, симпатичная и уютная кухня, и комнатка для прислуги. Я и сама вполне могла бы вести хозяйство, но Ксандль не пожелал, чтобы мои руки загрубели от повседневной работы, – вот какой благородной я уже стала.

– Мой член не переносит рук, кожа на которых шершавая, как тёрка, – заявил он.

И нанял молодую девицу из пригорода. Её звали Лени – дерзкое, кудрявое, не по возрасту развитое существо семнадцати лет. Она была очень проворна и совсем неглупа, однако как кошка была охоча до сладостей и как сорока таскала всё, что находила съестного. Я смотрела на это сквозь пальцы и делала вид, что ничего не замечаю, потому что от души позволяла ей это. У неё дома, похоже, лишней крошки хлеба не водилось, и, глядя на неё, я вспомнила своё собственное детство. Только вот тёмные круги у неё под глазами мне не нравились, да и выглядела она так, будто давно уже разобралась, что к чему!

Ксандль же обегал со мною всю Вену в поисках разных разностей и раскошеливался направо и налево. Мы ходили к самым изысканным модисткам и портнихам. У меня появились шляпки, платья, башмачки, тонкое кружевное бельё, даже настоящие парижские духи, а также дамская сумочка, сработанная из чешуек чистого золота. Поэтому в ту пору я чувствовала себя принцессой. Каждый день после шести Ксандль поднимался ко мне наверх, мы полдничали, сношались и проказничали как только могли, и так до восьми часов. Потом я одевалась, и мы отправлялись куда-нибудь ужинать, а затем в театр, в варьете или в другие места, куда мне хотелось. Мы часто ходили в кондитерскую Ронахера или в цирк «Ренц». Иногда Ксандль после этого оставался у меня ещё и на ночь.